Очерки культурной истории обуви в России - Мария Терехова
Лисянские оставались российскими подданными, и это обстоятельство в условиях войны стало еще одной серьезной проблемой для их бизнеса. Усиливавшийся контроль со стороны властей и даже, по словам автора мемуаров, «слежка» вынудили братьев в начале 1916 года сменить название фирмы на Podola & Co, по фамилии поляка — наемного исполнительного директора фабрики. Тем не менее контроль над предприятием Лисянские сохранили.
Моисей в мемуарах неоднократно возвращается к мысли, что для европейцев они, еврейские эмигранты из Российской империи, были «русскими». Забавный эпизод произошел в швейцарском Монтрё:
В магазине <…> нас сразу признали русскими и спросили, правда ли, что белые медведи свободно гуляют по улицам в России. Я сказал, что правда.
— Как же так, неужели вы не боитесь? — спросили меня.
— Нет, — ответил я, — медведи русских не трогают, кусают только иностранцев[45].
Если в Вене Лисянские были русскими, то в России — евреями. Немало страниц в мемуарах автор отводит проблеме антисемитизма. Он пишет о резонансном деле Дрейфуса 1894 года, о погромах и многочисленных ограничениях для евреев, касающихся как определенных профессий, так и мест проживания. Рассказывает он и о том, как с помощью взяток большую часть этих проблем удавалось решить — именно таким образом Моисею Лисянскому, много путешествующему по стране, удавалось заселяться в гостиницы тех городов, где евреям по закону останавливаться запрещалось.
Революционные события 1917 года он воспринял настороженно, но в целом одобрительно: для него это значило «освобождение от царизма». Надежды предпринимателя были связаны прежде всего с улучшением жизни евреев и обретением ими свобод. Но, прирожденный коммерсант, Лисянский думал и о деловых перспективах своей фирмы. В апреле 1918 года, через месяц после заключения Брестского мира и выхода Советской России из войны, обувщик отправился в Москву:
Основная цель поездки заключалась в следующем: я намеревался сделать все возможное, чтобы открыть в Москве большую обувную фабрику. Я поехал в Россию с этой идеей. Граница в Волочиске была открыта, потому что в то время ни с той, ни с другой стороны еще не было пограничников. Многое можно было легко ввезти в Россию, потому что официального грузооборота еще не существовало…
Далее в тексте стоит примечание Арнольда Лисянца, который, очевидно, и набирал рукопись на печатной машинке: «К сожалению, здесь записи обрываются. Причина этого мне неизвестна»[46].
К середине 1930-х годов, с ростом антиеврейских настроений и политико-экономической напряженности в Австрии, обувной бизнес Лисянских был ликвидирован[47]. В 1939 году Моисей вместе с семьей (супругой, тремя детьми и двумя внуками) эмигрировал в США; судьба старшего брата Абрама неизвестна. В 1943 году Моисей Лисянский умер в Нью-Йорке.
P. S. Последняя пара обуви марки Лисянских поступила в музей вместе с фирменной коробкой в конце 2021 года — к тому времени атрибуционная работа по архивным документам уже завершилась. Информация с этикеток на коробке полностью совпала с данными из архивной машинописи мемуаров Моисея Лисянского. По словам бывшего владельца, туфли в фирменной коробке были куплены к свадьбе в Санкт-Петербурге в 1911 году — вполне возможно, в той же лавке Гостиного Двора, где годом ранее настойчивый Моисей Лисянский смог убедить купца Устинова взять у него на продажу дюжину первоклассных дамских туфель.
Эдна Нахшон, автор книги про обувь в еврейской культуре и религиозной истории заметила: «Едва ли есть лучшая метафора странствий и скитаний, чем обувь» (Nahshon 2008: 1; перевод мой. — М. Т.). Это во многом объясняет глубокий символизм обуви в еврейской истории, более чем насыщенной странствиями и скитаниями. В случае с историей конкретной семьи еврейских обувщиков — эмигрантов из России, а затем и Австрии, осевших в США, это наблюдение обретает дополнительные, буквально материализованные в форме дамской туфельки, смыслы.
Глава 5. Обувь и война
5.1. «С одиноким ботинком в руке»: обувной кризис в годы Первой мировой и Гражданской войн (1914–1921)
Войны, с их огромными заказами на обувь для армии, нередко давали импульс развитию целой отрасли — именно так окрепли и американская обувная промышленность, и сапожный промысел в отечественных Кимрах. Со вступлением России в Первую мировую войну действующие производства также получали крупные заказы, открывались новые фабрики, ориентированные на нужды армии. Но производство гражданской обуви сокращалось уже с первых лет войны, что усугублялось кожевенным кризисом и массовыми мобилизациями.
В затруднительном положении оказался «Скороход» — крупнейший в стране обувной производитель. До начала войны сырье на фабрику поступало из Германии, и в 1914 году поставки закономерно прекратились. Предприятие попыталось перейти на кожу российского производства, но и ее количество уменьшилось, а качество не соответствовало стандартам «Скорохода», поэтому в итоге сырье пришлось закупать в Америке и Маньчжурии (Керзум Шундалов 2005: 661). Ситуация осложнялась и тем, что состав правления фабрики был полностью немецким: многие из акционеров, германские и австрийские подданные, по требованиям военного времени подлежали высылке из Петрограда. В русле официально-патриотической риторики в 1915 году Министерство Императорского двора запретило присваивать почетное звание Поставщика подданным Германии, Австро-Венгрии, Турции (Андреева 2013: 12). Тем не менее прагматические соображения, как это часто бывает, возобладали над идеологическими, и «Скороход» продолжил получать крупные государственные заказы вплоть до 1917 года. Правда, предприятие сделало демонстративный жест: на собрании пайщиков в 1915 году включило в состав правления члена Государственного совета Александра Гучкова. По стране прокатилась волна немецких погромов, особенно громкие беспорядки вспыхнули весной и летом 1915 года в Москве. Толпа громила немецкие магазины: на мостовую летели знаменитые рояли Циммермана, ткани Жирардовской мануфактуры Гилле и Дитриха, туфли Вейса. Были разгромлены фирменные магазины «Скорохода»[48]. Публицист Влас Дорошевич красочно описал события тех дней:
Вы помните московский немецкий погром. Излишне повторять, что дважды два четыре, что всякий погром безобразен. Всякий, я думаю, понимает,
