Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Эвелин
Зал сияет в свете софитов, я в окружении оркестра, Джейн в центре – его бьющееся сердце. Я парю вне тела, оставляя позади дрожащие руки и затуманенный разум, каждая нота и аккорд идеально звучат у меня в ушах, весь зал наполняется музыкой, я полностью в нее погружаюсь. Это больше, чем я могла себе представить, больше, чем все списки желаний, мечты, биплан, рассветы, путешествия и все то, что, как я думала, сделает меня цельной. Я – и ткацкий станок, и челнок, и нить, и ткачиха, и сам гобелен неземной красоты, мерцающий небесный гобелен из звезд, чья прекрасная песня заглушает страх и боль, пока я не растворяюсь в лучах света, – и вот оно, вот оно, настоящее чувство полета.
А там, на земле, в первых рядах, меня ждет семья. Ждет, когда мы с Джейн отыграем и выйдем на поклон. Они сияют улыбками, хлопают, подбадривают, а я смотрю на Джозефа и внезапно понимаю, что он был свидетелем всего: и жизни, которую мы прожили вместе, и этого вечера, когда я наконец коснулась неба.
Глава 18
Эвелин
Май 1970 г.
Не знаю, почему у нас с Джейн все зашло так далеко, стало так сложно. Не припомню конкретного случая, ссоры, которая перешла бы все границы, грубых слов, за которые мне стоило бы извиниться. Весной мы поссорились из-за церемонии вручения аттестатов, но не это нас разлучило. И не то, что она обожала «Роллинг Стоунз», или отрастила волосы до пояса, или возвращалась домой после назначенного времени с красными глазами, или общалась с сомнительной компанией. Хотя она, наверное, думала, что дело в этом. Я верила, что она перерастет, что так она экспериментирует и ошибается в поисках собственного пути. У меня самой была мать, которая меня не понимала. Я знаю, каково это – быть непонятой, отвергнутой лишь потому, что я не соответствовала образу дочери, которую она хотела. Дело было не в том, что Джейн отчаянно стремилась уйти из дома, как только ей исполнилось восемнадцать; я тоже была молода, загнана в ловушку, рвалась на свободу. Это было что-то более тонкое, коварное, запутанное.
Джозеф тоже не понимает, а я не могу объяснить. Он чувствовал между нами напряжение, но решил в нас обеих видеть только хорошее, на цыпочках перемещался между нашими воюющими лагерями, договариваясь о перемирии. Джейн не относилась к нему так, как ко мне, не окатывала ушатом презрения. Он не цеплялся к ее рассуждениям, не перегибал палку, как это делала я, усиливая наши разногласия. С ним было безопасно, его невозможно было спровоцировать, и он никогда не притворялся тем, кем на самом деле не был.
Именно наши постоянные стычки раскрыли мои сокровенные страхи. В своей картине мира Джейн сфокусировалась на пороках, войнах, коррупции и скандалах. Ее любопытство переросло в одержимость, недовольство – в ярость, и каким-то образом в центре всего этого оказалась я – мать из пригорода, которая продалась, отказалась от своих устремлений, владела гостиницей в приморском городке, совершенно отстранившись от трагедий с первых полос. Я была воплощением проблемы, ведь чтобы ничего не видеть, не чувствовать, я, на ее взгляд, просто переключала канал и погружалась в домашние дела.
Я сгибалась под тяжестью суждений дочери, была уязвлена, когда она смотрела на меня свысока, когда говорила, что я не понимаю, что мне все равно, что я такая же, как все. Она вскрыла нарыв, ударила по больному, поэтому я воспользовалась единственным ресурсом, который у меня был. Стала устанавливать правила, наказывать, запрещать, и каждый раз, когда Джейн хлопала дверью, я ловила в зеркале свое уродливое, изможденное, безумное изображение. Но согласиться с ней, признать, что я была именно такой, какой она меня видела, означало полностью исчезнуть. Поэтому я выпустила когти, а она кидалась на стены, пока не смогла сбежать. И когда ее не стало, не стало и части меня.
Джейн переехала в Бостон почти год назад, сразу после своего восемнадцатилетия, и с тех пор с нами почти не общается. Мы несколько раз собирались ее навестить, однако она придумывала всяческие отговорки. На День благодарения не приехала, заявив, что ей нужно работать. Мы не видели ее с Рождества. Тогда она все-таки появилась, похудевшая, с волосами до пояса. Была отчужденной, странной, почти не ела, не обращала на меня внимания и исчезла, как только закончился ужин, чтобы успеть на ранний поезд.
С тех пор как она съехала, мы с Джозефом были как две соскочившие шестеренки, мешали друг другу, буксовали, у нас ничего не получалось. Все недосказанное хорошо видно в наших осторожных движениях. Мы, как два корабля, обходим друг друга на значительном расстоянии: он спешит почистить зубы, чтобы успеть выйти из ванной до того, как туда войду я, а я быстрее готовлю кофе до того, как он проснется, и оставляю его пить в одиночестве. Понятия не имею, как починить что-то, вроде не совсем сломанное.
С прошлого лета, с Сэма – хоть я и ненавижу себя за то, что было, – я нервничаю, мне хочется стучать по стеклу, за которым находится наш образцовый брак, диорама хорошей жизни. Теперь, когда Джейн с нами не разговаривает, хочется барабанить еще громче, во мне пробудились старые желания чего-то нового. Они провоцируют меня на травлю Джозефа, скалят зубы. Мы лежим в постели, забыв, когда прикасались друг к другу, тела измучены, общение натянуто. Мы выключаем лампы, я отворачиваюсь и не могу удержаться, чтобы не пробормотать:
– Говорим-говорим, что надо спланировать что-то интересное, а потом в гостинице куча работы, и опять все как всегда.
Он переворачивается на спину, устремив взгляд в потолок, его терпение на исходе.
– Хочешь путешествовать, действуй. Меня эта тема уже достала.
– Ненавижу, когда ты так говоришь! Делаешь вид, что я могу встать и уехать в любое время, как будто это так легко!
– Я вроде тебя никогда не останавливал!
– Я просто хочу сказать, что наши жизни могут оборваться в одно мгновение… И как мы их провели?
Такие размышления ему непонятны, тиканье часов слышу только я. Через два месяца мне исполнится сорок пять, и кажется невозможным, что полжизни позади, вроде бы она только началась. Я представляю,
