Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
В голову закрадываются мысли о Джозефе, я представляю, как он сегодня укладывает детей спать. И ждет, беспокоится. Представляю, как его охватывает паника. И боль, когда он узнает правду. Стыд прожигает насквозь. А ведь мне казалось, что, собрав чемодан, я нашла спасительный выход. Я слышу, как хнычет Томас, вижу его скривившееся лицо, освещенное светом из коридора. Вижу, как из комнаты выходит Джейн – в рубашке наизнанку, с развязанными шнурками – и кружится, чтобы показать, как красиво она оделась сама. Чувствую губы Джозефа у себя на плече, когда мы лежим, как две ложки, его колени сзади прижаты к моим. Томас тянет ко мне ручки, Джейн улыбается, танцуя в утреннем свете, Джозеф меня обнимает. Паруса вдали расплываются, и только тогда я понимаю, что плачу. Колокол ближайшей церкви бьет пять раз.
Прослушивание! Сердце колотится быстро-быстро, выдает барабанную дробь.
Слез не сдержать, перед глазами все плывет, я дура, не заметила, как пролетело время! Вот так я распорядилась единственным шансом. Все равно что мать бросает ребенка в корзинке вниз по течению, на произвол судьбы, без реального плана, с маленькой надеждой, небольшим шансом на будущее. Мое время истекло с боем часов, я опоздала на прослушивание, которое должно было определить, есть ли у меня то, что нужно, достаточно ли я хороша. А может, я вообще туда не собиралась? Я ведь никогда не хотела уходить от семьи. Просто мечта Джозефа – якорь, висящий на нем с рождения, – вытеснила мою. Но без него, без детей даже самая увлекательная музыка теряет смысл. Просто Бостон – это песня без смысла.
Мне нужно идти, убежать подальше от реки, от этого самозваного моря, от призрачной фантазии о какой-то альтернативной жизни. Солнце садится, и я неустойчивой походкой перехожу с дорожки в траву и, прислонившись к шершавой коре высокого дуба, хочу закрыть глаза, чтобы успокоиться.
И тут я вижу их. У меня подгибаются колени, и я опускаюсь в фиалки, растущие вдоль берега реки, склоняю голову на бескрайнюю фиолетовую подушку. Теперь я плачу еще сильнее, цветы касаются ушей и щекочут руки. Оплакиваю своего отца, Томми, родителей Джозефа и самого Джозефа, который любит девушку, которую мы оба потеряли.
Еду обратно в Стони-Брук, когда день уже переходит в ночь. Свет фар, размытые дорожные знаки… У меня сжимается грудь от чувства вины. Я бросила его, бросила всех, и ничего уже не вернуть. Не доезжая до Сэндстоун-лейн, останавливаюсь, прячу чемодан в багажник, приглаживаю волосы и, облизнув мизинец, стираю следы размазавшейся туши.
Скрип шин на подъездной дорожке возвещает о моем прибытии. В окнах спальни за опущенными шторами горит свет; постояльцы уже, должно быть, разошлись на ночь. В дверях возникает силуэт Джозефа, подсвеченный желтым светом фонаря на крыльце. Я иду, как мне кажется, обычной походкой, но, поднявшись по ступенькам, не могу удержаться, обнимаю его и шепчу на ухо:
– Прости!
Глаза наполняются слезами, хорошо, что я уткнулась ему в плечо.
– Где ты была? – сдерживая гнев, спрашивает он. – Я думал, с тобой что-то случилось.
От ответа мне придется уклониться, он вызвал бы еще больше вопросов, мучил бы его, потому что он никогда не поймет желания женщины сбежать от детей.
– Мне нужно было… Мне нужен был день отдыха.
– Господи, Эвелин! Тебе нужен был выходной?
Он вырывается из моей хватки с холодным, отстраненным лицом.
– Прости!
Я дергаю его за рукав.
– Где ты была? – повторяет он.
– Мне нужно было прокатиться, побыть одной, вот и все. Надо было тебя предупредить.
– Уже темно.
– Ты никогда не испытывал ничего подобного?
– Конечно, испытывал! – кричит он. – Но я не поддаюсь мимолетным желаниям! Нельзя вот так вот уехать просто потому, что тяжело. Нам уже не по восемнадцать.
По подъездной дорожке к крыльцу приближаются две фигуры, возвращающиеся с прогулки под луной. Джозеф уводит меня за пределы слышимости, в дом, на кухню, его рука у меня на талии, и это единственное, что не дает мне упасть, помогает идти, и в этот момент я отпускаю то, за что так долго цеплялась. Меня вдруг наполняет осознание того, через что мы прошли и как сильно он мне нужен. Я будто возвращаюсь в прежнюю жизнь, вспоминаю забытое, необъяснимым образом понимаю, что я здесь и именно в этот момент уже была, – это все равно что увидеть следы на песке, которые смыла волна.
Оказавшись за закрытой дверью, я с тоской прижимаюсь к Джозефу. Мы так давно не говорили на этом языке. Впиваюсь губами ему в губы, он застигнут врасплох, но откликается, встречает меня там, в естественном, первобытном мире, в котором мы когда-то, целую жизнь назад, уединились и который сделали своим.
Его руки у меня на талии, на бедрах, он приподнимает меня и несет наверх, в кровать, я обхватываю его ногами и утыкаюсь губами ему в шею. В спальне он стягивает с меня платье, а я расстегиваю на нем рубашку и брюки. Джозеф покрывает жадными поцелуями мой голый живот, я глажу его по лопаткам, его тело якорит меня, удерживает на месте. Он стонет, я к нему прижимаюсь все сильнее, пока не растворяюсь в нашем общем движении – растворяюсь полностью, больше ничего вокруг не существует. Я зову его по имени, я свободна, плыву к краю океана, он рядом, наши тела покачиваются на волнах, а потом нежатся на берегу. Когда дыхание и сердцебиение замедляются, я его обнимаю, а он утыкается лицом мне в шею. Я знаю, что он, как и я, думает о девушке, которую мы оба считали потерянной, о девушке, которая примчалась обратно вместе с прохладным ветерком, врывающимся в открытое окно. Джозеф, ты снова ее нашел. Я дома.
Глава 13
Вайолет
Ноябрь 2001 г.
Возвращаясь с утренней пробежки, я с раздражением замечаю, что машина Коннора все еще припаркована у дома. В прихожей, забитой пуховиками, варежками и грязными ботинками, снимаю
