Дьявол во плоти - Реймон Радиге
В конце концов, когда мы совсем уже было приготовились к бегству, из газет стало ясно, что все это ни к чему.
Мои сестренки теперь ходили в Ж…, относить корзинки груш раненым. Своим прекрасным, но несбывшимся планам они нашли некоторое возмещение, хоть и убогое, надо заметить: когда они добирались до Ж…, в их корзинках было уже почти пусто.
Я должен был поступить в лицей Генриха IV, но отец предпочел подержать меня за городом еще годик. Единственным моим развлечением в ту унылую зиму стало бегать поутру к нашей газетной торговке, чтобы наверняка заполучить номер «Острого словца» — газетки, выходившей по субботам, которая меня забавляла.
Но вот пришла весна, которую оживили мои первые опыты волокитства. Под предлогом сбора пожертвований я теперь частенько прогуливался, нарядно одетый, рука об руку с какой-нибудь юной особой. Я держал кружку с прорезью, она — корзиночку с поощрительными значками. Уже со второго захода собратья подучили меня извлекать выгоду из этих внеурочных занятий, когда мне на руки подкидывали очередную девчушку. Отныне мы старались набрать как можно больше денег с утра, относили в полдень свою жатву даме-распорядительнице, и на весь оставшийся день уходили к Шеневьерским косогорам, где предавались всяческим шалостям. Тогда же у меня впервые завелся друг. Мне нравилось ходить за пожертвованиями с его сестрой. Это был вообще первый раз, когда я смог поладить с другим мальчишкой, таким же, впрочем, скороспелым, как и я сам. Я даже восхищался его пригожестью и нахальством. Наше общее презрение к сверстникам сблизило нас еще больше. Мы почитали себя единственными среди них, кто понимает, что к чему; более того, нам казалось, что лишь мы с ним достойны женского внимания. Мы мнили себя настоящими мужчинами. По счастью, нашей дружбе не грозила разлука. Рене уже учился в лицее Генриха IV, а я, приступая к регулярным занятиям, должен был попасть как раз в его класс — третий. Ради меня Рене принес даже исключительную жертву: хотя ему не нужно было учить греческий, он убедил своих родителей записать его на курс. Таким образом, мы смогли бы проводить вместе все учебное время. Но, поскольку в первый год он греческий пропускал, то теперь ему приходилось заниматься с репетитором. Его родители ничего в толк не могли взять. Ведь ранее они избавили его от греческого по его же собственной просьбе. Пришлось им приписать этот неожиданный поворот моему благотворному вниманию; и если остальных приятелей Рене они просто терпели, то я был единственным, кто удостоился их одобрения.
Впервые ни один день каникул не был мне в тягость. Я познал, наконец, то, чего не избегает познать никто в этом возрасте, и мое опасливое высокомерие растаяло в одночасье, подобно ледышке, стоило лишь кому-то взяться за меня способом, который бы меня самого устраивал. Наше общее превосходство над сверстниками разом покрыло половину того расстояния, которое предстояло одолеть нашей гордости.
В день возобновления занятий Рене стал для меня настоящим проводником. С ним все превращалось в удовольствие, и я, который раньше без нужды и шагу не желал ступить, вдруг полюбил проходить пешком, да еще два раза в день, расстояние, отделявшее Генриха IV от Бастильского вокзала, где мы садились на наш поезд.
Так прошли три года, без других привязанностей и без других надежд, кроме как приволокнуться в четверг за девочками, которых родители моего друга поставляли нам без всякой задней мысли, невинно приглашая друзей своего сына и подруг своей дочери отведать наши любимые лакомства, которые мы, впрочем, тут же и похищали друг у друга под предлогом игры в фанты.
С наступлением погожих дней отец любил выводить нас, меня и братьев, в дальние пешие прогулки. Больше всего нам нравилось добираться до Ормесона по берегу Мор-бра — речушки в метр шириной, текущей через поля, заросшие цветами, которые я нигде больше не встречал и название которых не помню. Стоит там забрести ненароком на зыбкую почву у самой воды, и нога утопает по самую щиколотку среди пучков кресс-салата и мяты. А по весне речушка несет в себе тысячи бело-розовых лепестков — цвет боярышника.
В одно апрельское воскресенье 1917 года мы, как это нам нередко случалось, сели на поезд, идущий в Ла Варенн, чтобы оттуда пешком дойти до Ормесона. Отец сказал мне, что в Ла Варенне нас будут поджидать некие приятные люди, по фамилии Гранжье.
Про этих Гранжье я уже немного знал, так как видел имя их дочери, Марты, в каталоге одной художественной выставки. А еще раньше мои родители в разговоре обмолвились, что ожидают визит какого-то г-на Гранжье. Вскоре тот и сам явился, с папкой, набитой произведениями его восемнадцатилетней дочери. Марта тогда была нездорова. Ее отец хотел сделать ей сюрприз — пристроить эти акварели на благотворительную выставку, где председательницей была моя мать. Акварельки были так себе, вполне посредственные, чувствовалась рука прилежной ученицы, из тех, что высовывают кончик языка и мусолят кисточки.
Гранжье встретили нас на перроне ла вареннского вокзала. И г-н и г-жа Гранжье были примерно одного возраста, что-то около пятидесяти. Но при этом г-жа Гранжье выглядела старше своего мужа. Приземистая, совсем не элегантная, она не понравилась мне с первого взгляда.
Потом, уже во время прогулки я заметил, что она часто хмурилась, отчего ее лоб покрывался складками, на разглаживание которых уходило не меньше минуты. Чтобы оттолкнуть меня от себя окончательно, и чтобы при этом я не мог упрекнуть себя в несправедливости, ей не хватало лишь вульгарной манеры разговаривать. Правда, тут она меня разочаровала.
Что касается ее мужа, то он выглядел славным малым, этаким отставным унтер-офицером, в котором солдаты души не чают. Но куда подевалась Марта? Я содрогался при мысли, что мне придется совершить прогулку, не имея другого общества, кроме ее родителей. Оказалось, она должна подъехать следующим поездом. «Всего через какую-нибудь четверть часа, — уточнила г-жа Гранжье. — Просто не успела собраться вовремя. Ничего, зато привезет с собой братишку».
Когда поезд прибыл на станцию, Марта стояла на подножке вагона. «Дождись, пока поезд остановится!» — крикнула ее мать. Неосторожность дочери меня очаровала.
Ее платье и шляпа, очень простые, обличали весьма малое почтение к мнению посторонних.
