Дьявол во плоти - Реймон Радиге
Впрочем, до этого момента рехнувшаяся служанка проводила лишь более-менее публичную репетицию. Настоящему ее дебюту суждено было состояться, как и положено, вечером, при свете праздничных гирлянд, превратившихся по этому случаю в рампу. Огни были зажжены одновременно и на улице, и в саду, поскольку Марешо, именитые граждане, как-никак, не осмелились, вопреки своему притворному отсутствию, отменить иллюминацию. Этот зловещий дом, по крыше которого разгуливала, словно по палубе расцвеченного флагами корабля, безумная женщина с развевающимися волосами, был фантастичен уже сам по себе; впечатлению еще больше способствовал голос этой несчастной — нечеловечески гортанный, и вместе с тем исполненный какой-то кротости, — от которого мороз продирал по коже.
Пожарные нашей маленькой дружины числились «добровольцами», то есть весь день они занимались собственными делами, не имеющими к шлангам и помпам ровно никакого отношения. То были: молочник, кондитер, слесарь и так далее, которые, по окончании трудов своих, могли взяться и за тушение пожара, если бы тот еще не погас сам собой к тому времени. С момента объявления мобилизации они превратили себя еще и в некое таинственное ополчение, и принялись устраивать всякие дозоры, учения и ночные обходы. В конце концов, эти бравые ребята добрались и сюда и храбро протолкались сквозь толпу.
От сборища отделилась какая-то женщина, оказалось — супруга другого муниципального советника, соперника Марешо, и в течение нескольких минут жалобно причитала над судьбой несчастной служанки. Потом обратилась к старшине и порекомендовала: «Попытайтесь взять ее лаской. Бедняжке и так несладко приходится в этом доме. Мало того, что ее бьют, ее еще и грозятся выгнать. Вы ей скажите, что если это с ней из-за страха потерять место, то я готова взять ее к себе. Я даже удвою ей жалованье».
На толпу эти шумные проявления человеколюбия произвели посредственный эффект. Дама явно всех раздражала. У людей на уме было теперь одно: захват. Пожарные в количестве шести душ перелезли через ограду, окружили дом и стали карабкаться на стены. Но стоило одному из них достигнуть крыши, как толпа, словно дети на представлении куколь-пою театра, дружно завопила, предупреждая жертву об опасности.
— Да замолчите же вы! — кричала человеколюбивая дама, но это лишь подлило масла и огонь. «Вон он! Вон он!» — бесновалась публика. В ответ на эти призывы безумная, вооружившись черепицей, запустила ее прямо в каску пожарного, только что достигшего конька крыши. Пятеро других тотчас же ретировались.
В то время как владельцы тиров, каруселей и балаганов на Ратушной площади горько сетовали, видя столь малое количество посетителей, и это в такую ночь, когда выручка просто обязана быть обильной, самые отчаянные сорванцы толпились на лужайке, взбирались на окрестные крыши, лишь бы не упустить подробностей охоты. Безумная что-то говорила, обращаясь к толпе, с глубокой смиренной грустью в голосе, которая придавала ему такую убедительность, что заставляла верить, будто лишь его обладатель прав, а все остальные заблуждаются.
Сорванцы, что предпочли это зрелище всем прочим увеселениям, были не прочь, тем не менее, разнообразить свои восторги. Трепеща, как бы сумасшедшую не поймали в их отсутствие, некоторые из них все же убегали прокатиться разок другой на карусели. Другие, более последовательные, рассевшись по ветвям деревьев, словно во время Венсенского парада, довольствовались тем, что жгли бенгальские огни и взрывали петарды.
Можно было только догадываться, как тосковали Марешо, запертые в собственном доме посреди этого грохота и искр.
Муниципальный советник, супруг человеколюбивой дамы, произнес, взгромоздившись на подножие решетки, краткую речь, обличающую малодушие хозяев. Ему зааплодировали.
Решив, что аплодисменты предназначаются ей, безумная принялась раскланиваться, зажав в каждой руке по нескольку черепиц, которыми швырялась всякий раз, как замечала отблеск на чьей-нибудь каске. Своим нечеловеческим голосом она благодарила собравшихся за то, что ее, наконец, поняли. Мне представилось, что это пиратская капитанша, оставшаяся в одиночестве на своем идущем ко дну корабле.
Наскучив представлением, толпа стала потихоньку рассеиваться. Мне хотелось остаться здесь, с отцом, но мать, чтобы удовлетворить детскую потребность в головокружении, решила отвести своих младших к каруселям и «русским горкам». Честно говоря, такую потребность я и сам испытывал, и даже острее, чем братья. Мне всегда нравилось ощущение, когда сердце вдруг замирает, а потом начинает колотиться быстро и неровно. Но это зрелище, исполненное такой глубокой поэзии, находило во мне гораздо более живой отклик. «Какой ты бледненький», — сказала мать. Я отговорился, что это из-за бенгальских огней. Это они мол, придают мне зеленоватый оттенок.
— Боюсь все-таки, что он чересчур разволновался, — пожаловалась мать отцу.
— По́лно, — ответил тот. — Его ничем не проймешь. Способен глазеть на что угодно, кроме обдирания кролика.
Отец сказал это лишь ради того, чтобы я мог остаться. На самом-то деле он знал, что зрелище меня завораживало. И я чувствовал, что он тоже не остался к нему равнодушен. Я попросил его взять меня к себе на плечи, чтобы лучше видеть. Хотя меня попросту не держали ноги. Я едва-едва не терял сознание.
На лужайке к тому времени оставалось человек двадцать. И тут мы услышали трубный глас. Это был сигнал к началу факельного шествия. Безумную внезапно осветила сотня факелов, словно вспыхнул, затмевая приглушенные огни рампы, магний фотографа, запечатлевшего новую звезду. И она, замахав руками в знак прощения, решив, наверное, что настал конец света или что ее сейчас схватят, бросилась с крыши вниз, с жутким треском проломила навес над крыльцом и распласталась на каменных ступенях. До этого момента я еще как-то держался, хотя в ушах звенело и дыхание перехватывало. Но когда до меня донеслись людские выкрики: «Жива! Еще жива!», я свалился с плеч моего отца, окончательно потеряв сознание.
Когда я пришел в себя, отец отнес меня на берег Марны. Мы оставались там до самой глубокой ночи, в молчании, лежа в траве.
А по дороге домой мне почудилось, что я вижу за решеткой белый силуэт — призрак безумной служанки! Привидение оказалось папашей Марешо. В своем полотняном колпаке он горестно созерцал постигший его разгром: пробитый навес, истоптанную лужайку, помятые кусты и свой загубленный престиж.
Я потому так настаиваю на этом эпизоде, что он полнее, нежели любой другой, передает всю странность той военной поры. И потому еще, что даже больше, чем его внешняя живописность, меня поразила скрытая в нем поэзия.
К нам докатилась пушечная пальба. Бои шли совсем рядом, неподалеку от Мо. Рассказывали, что наши уланы попали в плен всего в пятнадцати километрах от нашего дома, под
