Дьявол во плоти - Реймон Радиге
Ученики вроде нас служили приманкой — чтобы тянуть за собой остальных.
Мать сочла меня слишком юным, чтобы ходить в лицей Генриха IV. При этом она имела в виду — ездить туда на поезде. Я, таким образом, оставался дома на целых два года и должен был заниматься самостоятельно.
Я сулил себе сплошные удовольствия, потому что, успевая сделать за четыре часа столько же, сколько мои бывшие одноклассники за два дня, большую часть времени мог предаваться праздности. Я в одиночестве прогуливался по берегу Марны, с которой мы так сжились и так к ней привыкли, что сестренки потом и Сену называли «Марной». Я даже залезал в отцову лодку, несмотря на все его запреты; весла я, правда, не трогал, но избегал признаться самому себе, что боюсь грести не потому, что мне это отец запретил, но потому, что просто боюсь. В 1913 и 1914 годах здесь были проглочены сотки две книг. Причем вовсе не из тех, что считаются плохими, скорее уж — наилучшими, если не по духу, то по содержанию. И лишь гораздо позже, уже в том возрасте, когда отрочество с пренебрежением глядит на книжки из «Розовой библиотеки», я вдруг приохотился к этому детскому чтиву, оценив все его наивное обаяние. Но тогда ни о чем подобном я и слышать не хотел.
Ущербность такого времяпрепровождения, с отдыхом и занятиями вперемешку, привела к тому, что весь год превратился для меня в какие-то обманчивые каникулы. Однако каким бы пустяком не казались мне самому мои ежедневные труды, я все-таки продолжал работать и тогда, когда другие бездельничали. Этот пустяк был для меня чем-то вроде огрызка пробки на веревочке, за которым кошка охотится всю свою жизнь, хотя, конечно же, предпочла бы просто наесться до отвала.
Приближались настоящие каникулы, но меня это очень мало заботило, потому что режим мой от этого ничуть не менялся. Кошка по-прежнему смотрела на сыр под колпаком. Но вот пришла война. Она вдребезги разбила колпак. У хозяев нашлись дела поважнее, чем стеречь шкодливых кошек. И кошка возрадовалась.
Сказать по правде, каждый тогда чему-нибудь да радовался во Франции. Детвора со своими учебниками и похвальными листами толпилась у афиш. Нерадивые ученики вовсю пользовались смятением, воцарившимся в их семьях.
Каждый день после обеда мы ходили на вокзал в Ж…, в двух километрах от дома, глядеть на проходящие военные поезда. Мы рвали по дороге охапки колокольчиков и бросали их солдатам. Дамы в рабочих халатах наливали красное вино во фляги и котелки, и целые литры его расплескивались по перрону, усыпанному цветами. От всего этого у меня осталось впечатление, как от фейерверка. И никогда больше не видел я столько пролитого вина, столько увядших цветов. И нам, как и остальным, пришлось увить окна нашего дома цветными лентами.
Вскоре мы перестали ходить в Ж…. Мои братья и сестры уже ворчали на войну. Они находили, что та слишком затянулась. Летом они привыкли вставать поздно, а тут им приходилось выбегать за газетами аж в шесть часов. Да и то сказать — убогое развлечение! Но в двадцатых числах августа эти юные чудовища вновь ощутили прилив надежды. Теперь, вместо того, чтобы сразу вылезать из-за стола, где засиделись взрослые, они предпочитают остаться и послушать отца, толкующею об отъезде. Ни на какой транспорт, конечно, рассчитывать не приходится. Весь долгий путь предстоит проделать на велосипедах. Братья подтрунивают над младшей сестренкой — колеса ее велосипедика едва ли достигают сорока сантиметров в диаметре. «Вот как бросим тебя одну на дороге!» Сестренка ревет в голос. Но зато с каким рвением надраиваются машины! Они и мою предлагают починить. Они встают чуть свет, чтобы разузнать новости. И пока все вокруг удивляются, я неожиданно обнаруживаю подлинный исток этого патриотизма: поездка на велосипедах. К самому морю! К морю гораздо более прекрасному и далекому, чем когда бы то ни было. Они бы и Париж сожгли, лишь бы уехать поскорее. То, что ужасало всю Европу, превратилось для них в единственную надежду.
Так ли уж отличается детский эгоизм от нашего? Летом в деревне мы проклинаем дождь, который призывают земледельцы.
Редко бывает, чтобы какой-нибудь катаклизм разразился без предвещавших его знамений. Австрийское покушение, громкое дело Кайо, все это накаляло атмосферу, делало ее удушливой и благоприятной для всяческих сумасбродств. Так что одно мое военное впечатление предшествует собственно ной не.
И вот каким образом.
Мы, то есть я с братьями, постоянно потешались над одним из наших соседей — презабавным человечком, карликом с белой бородкой и в неизменном колпачке, муниципальным советником по фамилии Марешо. Все его звали запросто: папаша Марешо. Хоть мы и жили буквально дверь в дверь, но наотрез отказывались с ним здороваться, отчего он так страшно бесился, что однажды, когда терпение лопнуло, подстерег нас и, преградив путь, зашипел: «Вот как, вот как, с муниципальными советниками, значит, больше не здороваются?» Мы спаслись бегством. Начиная с этого момента военные действия были объявлены. Но что мог против нас какой-то муниципальный советник? Каждый раз, возвращаясь из школы, братья походя звонили в его звонок, с тем большей дерзостью, что советниковой собаки (которой лет было столько же, сколько и мне в ту пору) можно было ничуть не опасаться.
Накануне 14 июля[2] я пошел встречать братьев из школы. Каково же было мое изумление, когда перед садовой решеткой Марешо я увидел настоящую толпу. Само их жилище пряталось в глубине сада за подстриженными липами. Оказалось, в два часа пополудни их молодая служанка сошла с ума, залезла на крышу и отказывается оттуда слезать. Перепуганные Марешо, пытаясь укрыться от скандала, заперлись дома и наглухо затворили ставни, отчего драматизм этого безумства на крыше только усиливался, ибо дом выглядел совершенно необитаемым. Люди вокруг кричали, негодуя на хозяев, которые ничего не предпринимают, чтобы спасти несчастную. Она же бродила, качаясь, по черепице, но при этом не выглядела пьяной. Я бы так там навсегда и остался, но тут явилась наша собственная служанка, посланная моей матерью, с приказанием немедля заняться делом. Иначе меня грозились лишить праздника. Я ушел с тоской в душе, моля Бога, чтобы безумная все еще оставалась там, когда я пойду за отцом на станцию.
Она не покинула свой пост, но теперь редкие прохожие, возвращавшиеся из Парижа,
