Аптекарский огород попаданки - Ри Даль
И тогда, в тишине, он снова отстранился. Тёмные, полные любви глаза нашли мои, и Василий медленно, будто боясь спугнуть этот миг, наклонился. Его губы, тёплые, дрожащие, коснулись моих губ — трепетный, отчаянный поцелуй, полный надежды, страсти и любви, что мы так долго прятали друг от друга. Я ответила, прижимаясь ближе, чувствуя, как его руки обнимают меня крепче, как этот поцелуй становится нашей клятвой, бессловесным обещанием.
Эпилог.
Октябрь 1878 года, Москва
—————————————
Осенний воздух был прохладен, но солнце, золотое и щедрое, заливало улицы Москвы мягким светом. Я шагала по Моховой, чувствуя, как скрипят под ногами опавшие листья, а в груди разливается тепло от мысли, что я возвращаюсь домой. Домой — слово, которое ещё не так давно казалось мне далёким, почти чужим, а теперь звучало как самая сладкая мелодия. В руках я сжимала потрёпанную сумку, набитую конспектами и книгами, а в сердце — предвкушение встречи с теми, кто стал для меня всем.
Московские высшие женские курсы, где я теперь училась, были для меня не просто местом знаний, но и символом победы. Когда я впервые переступила порог здания на Волхонке, где в 1872 году профессор Герье открыл эти курсы, мне казалось, что я ступаю на неизведанную землю. Женщины в Российской Империи редко получали доступ к высшему образованию, и эти курсы являлись скорее исключением, чем правилом. Но я знала, что медицина — моя судьба. Поначалу я записалась на лекции по гигиене и естественным наукам, которые читали профессора Московского университета. Плата в 30 рублей за год была посильной благодаря Василию Степановичу, а вступительные экзамены я сдала, полагаясь на знания, которые принесла из своего прошлого мира, и на книги, что он присылал мне под таинственными инициалами В.Б.
Можно было поступить на курсы в Санкт-Петербурге — они имели более высокий статус, и относились напрямую к медицине. Однако я решила, что хочу ещё немного пожить в Москве — там, где живут близкие моему сердцу люди.
Теперь, спустя полгода, я добилась большего: с позволения педагогического совета мне разрешили посещать занятия в новом анатомическом корпусе медицинского факультета, построенном всего два года назад. Это было неофициально, конечно — женщинам путь в медицину всё ещё преграждали законы и предрассудки. Но профессора, видя мою настойчивость и умение отвечать на их каверзные вопросы, закрывали глаза на моё присутствие.
Я сидела в задних рядах, делала заметки, впитывала каждое слово о строении человеческого тела, о болезнях и их лечении. Иногда я ловила на себе удивлённые взгляды студентов-мужчин, но чаще — уважительные. Я доказывала, что моё место здесь, и это чувство было дороже любых наград.
Сегодняшняя лекция о применении растительных экстрактов в лечении лихорадок заставила меня задуматься о прошлом. Я вспомнила, как в Аптекарском огороде, работая с Вениамином, изучала тысячелистник и лаванду, как читала о розовых пилюлях и чесночных настоях, что спасали от чумы. Тогда я ещё не знала, что эти знания помогут мне исцелить Агату, а теперь понимала, что каждый шаг вёл меня к этому моменту — к жизни, где я могу быть собой.
Я свернула на Большую Никитскую, где в просторном доме, принадлежавшем Василию Степановичу, теперь жила наша семья. Дом был старым, но уютным, с высокими потолками, дубовыми полами и большими окнами, через которые лился свет. Василий купил его ещё до войны, но редко жил здесь, предпочитая своё поместье под Петербургом. Теперь же он привёз сюда нас с Агатой, и дом ожил: в комнатах звучали голоса, пахло свежей выпечкой, а в саду, пусть и небольшом, Агата любила играть, собирая последние осенние цветы.
Подойдя к воротам, я услышала звонкий смех. Дверь распахнулась, и на крыльцо выбежала Агата, её кудряшки подпрыгивали, а щёки пылали от радости.
— Сашенька! — крикнула она, бросаясь ко мне.
Я опустила сумку и раскрыла объятия, чувствуя, как её маленькие ручки обнимают меня. Сердце сжалось от нежности.
Агата была моим чудом, моим светом. За эти полгода она стала мне родной, как дочь, хотя я никогда не торопила её, не просила называть меня мамой. Но иногда, в самые тихие моменты, когда она засыпала у меня на коленях или делилась своими детскими секретами, это слово срывалось с её губ — робкое, тихое.
— Мама… — сказала она вдруг, уткнувшись мне в плечо, и тут же спрятала лицо, будто смутившись.
Я замерла, боясь спугнуть этот миг. Мои глаза увлажнились, но я улыбнулась, погладив её по голове.
— Моя девочка, — прошептала я. — Как ты сегодня? Не скучала?
Агата подняла голову, её глаза сияли.
— Папа сказал, что вечером будет пир! И Груня с Вениамином придут, и… и ещё кто-то! Но это секрет!
Я засмеялась, подхватив её на руки, хотя она уже была тяжёлой для своих семи лет.
— Секрет, говоришь? Ну, я у папы всё выведаю!
Мы вошли в дом, и я сразу почувствовала тепло очага и запах свежего хлеба. В прихожей появился Василий Степанович, его трость тихо стукнула по полу. Он был в своём обычном тёмном сюртуке, а лицо его смягчилось, едва он увидел нас. Его взгляд, тёмный и глубокий, нашёл мои глаза, и я почувствовала, как сердце забилось быстрее.
— Александра Ивановна, — сказал он с лёгкой улыбкой, шагнув ближе. — Или, лучше сказать, княгиня Александра?
Я улыбнулась в ответ.
После венчания, что состоялось три месяца назад в небольшой церкви на Пречистенке, я взяла его фамилию. Булыгина. И стала княжной. Это звучало так естественно, так правильно, будто я всегда была ею. Венчание было скромным, но полным любви: Груня плакала, Вениамин неловко теребил платок, а Агата, в белом платьице, держала нас за руки, сияя от счастья.
— Василий Степанович, — ответила я с притворной строгостью, — вы опять дразните меня?
Он шагнул ещё ближе, его рука коснулась моей щеки, и, не обращая внимания на Агату, которая хихикала, он наклонился и
