Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

— Вы значите для меня слишком многое, Александра Ивановна, — сказал он, и в его глазах была такая боль, что я задохнулась. — И лишь благодаря вам я выжил.

Я замерла, не понимая. Мои мысли путались, сердце колотилось, как у загнанной лошади.

— Что… что вы имеете в виду? — прошептала я, чувствуя, как голос дрожит. — Агату? О чём вы?

Он покачал головой, и его улыбка, горькая, почти мальчишеская, резанула меня.

— Нет, Александра Ивановна, — ответил тихо. — Вы стали для меня светом раньше. Гораздо раньше.

Я смотрела на него, чувствуя, как мир рушится. Его слова повисли в воздухе, и я не знала, что ответить, что думать, чему теперь верить.

Глава 91.

Свет от глиняной лампы, стоявшей на низком столике, дрожал, бросая длинные тени на стены. Я стояла у двери, всё ещё сжимая рукав платья, влажный от слёз, и смотрела на Василия Степановича. Сердце колотилось, мысли путались, и я чувствовала, как гнев, боль и что-то ещё, чему я боялась дать имя, борются во мне, разрывая душу.

— О чём вы? — прошептала я. — Говорите ясно, Василий Степанович. Хватит загадок. Хватит молчания.

Он смотрел на меня, и в его глазах, обычно холодных, как зимнее небо, было столько боли, что я невольно шагнула назад, словно боялась пораниться. Булыгин сжал губы, будто борясь с собой, и наконец заговорил, медленно, с усилием, словно каждое слово вырывалось из глубин, где он прятал их годами.

— Николай… ваш брат… он был не просто моим сослуживцем, Александра Ивановна, — начал он. — Мы стали… друзьями. Насколько это возможно на войне, где смерть дышит в затылок. Он был… — Булыгин запнулся, его взгляд скользнул в пустоту, — он был мне как ещё один младший брат. Его жизнелюбие, его смех, его умение видеть прекрасное даже в аду… Это вдохновляло меня. Вдохновляло многих. Он говорил о доме, о своих мечтах, о красоте природы. И о вас, Александра Ивановна. О вас — больше всего.

Николаша… Он говорил обо мне. Я сжала руки, боясь, что если разожму пальцы, то развалюсь на куски.

— Он показывал мне вашу фотокарточку, — продолжал Василий Степанович, и его голос стал почти шёпотом. — Маленькую, потёртую, в кожаном футляре. Я смотрел на неё и… — он запнулся, опустил голову, будто стыдясь. — Ваши глаза, ваш взгляд… Они не отпускали. Николай говорил, что вы мечтаете стать врачом, что хотите спасать людей, но что… это, скорее всего, останется лишь фантазией.

Я смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Фотокарточка? Моя фотокарточка? Я вспомнила, как Николаша, перед тем как уйти на войну, настоял, чтобы я сфотографировалась в ателье.

«Сашенька, — сказал тогда он, смеясь, — я буду хвастаться тобой перед всеми. Пусть знают, какая у меня красивая сестра». Я тогда отмахнулась, посмеялась, но он унёс эту карточку с собой.

— А потом… — голос Василия дрогнул, — потом была бойня. Взрыв. Кровь. Я видел, как Николай упал, как его накрыло огнём. Я… я пытался его вытащить. Полз, с оторванной ногой, с кровью, заливающей глаза. Я кричал его имя, искал… Но нашёл только его альбом. Тот, где он рисовал. И карточку. Вашу карточку. Она выпала, вся в пыли, но… целая. Я сжал её в руке, и… потерял сознание.

Он замолчал, его дыхание было тяжёлым, будто он снова переживал тот кошмар. Я не могла дышать.

Мой брат, раненый, потерянный… И Василий, который полз за ним, рискуя собой. Я хотела что-то сказать, но слова застревали, как камни в горле.

— Когда очнулся в госпитале, — продолжал Булыгин, — мне сказали, что никто не выжил под обстрелом. Никто. А потом… потом пришли другие вести. Ольга… моя жена… Наташа, моя старшая дочь… Их не стало. Болезнь забрала их, пока я… — он сжал кулак, — пока я валялся, беспомощный, сломанный. У меня осталась только Агата. И… эта карточка. Ваш портрет, Александра Ивановна. И альбом Николая.

Он шагнул к своему саквояжу, лежавшему у стены, и достал что-то, завёрнутое в холстину. Его руки дрожали, когда он развернул ткань, и я увидела небольшой альбом в потёртой кожаной обложке. На первой странице, под пожелтевшей бумагой, была она — моя фотокарточка. Я узнала себя: юная, с косой, перекинутой через плечо, в платье с высоким воротом. Мои глаза, серьёзные, смотрели прямо, будто знали, что их увидит кто-то, кого я ещё не встретила. А рядом, на странице альбома, был рисунок — герб, тот самый, что я видела на письмах: скрещённые стрела и сабля на прямоугольном щите.

— Это… — я коснась альбома дрожащими пальцами. — Это тот самый?..

— Да, — ответил Булыгин тихо. — Тот самый. Герб… Николай придумал его для вас. А я… я взял этот рисунок, когда решил сделать печать. Для писем. Для вас.

Я смотрела на фотокарточку, на альбом, и слёзы текли по щекам, горячие, неудержимые.

Печать… Эти письма, книги, что приходили без обратного адреса, что давали мне надежду, что держали меня, когда я была готова сломаться… Это был он. Василий Степанович. Все эти годы — он.

— Я смотрел на ваш портрет в госпитале, — сказал он, и голос его стал совсем тихим, умоляющим. — Ваше лицо… заменило мне иконы. Я был сломлен, Александра Ивановна. Потерял жену, дочь, ногу… себя. Но вы… Ваше бестелесное присутствие не дало мне сдаться… Вы давали мне силы. Я решил, что вернусь, что найду вас, что помогу вам осуществить её мечту. Начал посылать книги, письма… Чтобы вы могли учиться. Чтобы вы тоже не сдавались.

Я подняла глаза, и мир вокруг расплывался от слёз.

Все эти годы, все эти книги, что я читала ночами, все эти строки, что я перечитывала, ища в них смысл, надежду… Это был он. Но почему? Почему он молчал? Почему прятался?

— Почему?! — выкрикнула я, и голос мой сорвался. — Почему вы не сказали?! Почему не открылись? Вы знали, как я искала В.Б.! Почему же вы заставили меня страдать в неведении? Почему, Василий Степанович?!

Он смотрел на меня, и его лицо исказилось от боли.

— Потому что я… — Булыгин запнулся, сглотнул, — потому что я старый вдовец, Александра Ивановна. Инвалид. Урод, от которого все шарахаются. Чудовище, как вы сами меня называли.

Мне вспомнилось, как в