Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

Я почувствовала, как рука Василия Степановича легла на моё плечо, тёплая, успокаивающая. Он стоял рядом, молчаливый, но его присутствие было якорем, удерживающим меня от падения в бездну.

— Александра Ивановна, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Дайте ему время. Это… слишком для него. И для вас.

— Нет! — выкрикнула я, отмахнувшись от его руки. — Я не могу ждать! Я искала его столько лет! Я не могу потерять его снова!

Мой голос эхом отразился от стен кузницы, и Николаша — или Юнус, как его здесь звали, — вздрогнул, отступив на шаг. Его глаза, такие знакомые и такие чужие, метались между мной и Булыгиным, и в них было лишь смятение.

Я упала на колени, не замечая, как каменный пол холодит кожу, как пыль оседает на платье. Слёзы текли неудержимо, и я уже не пыталась их скрыть. Я смотрела на него снизу вверх, на этого мужчину, который был моим братом, но не знал этого, и чувствовала, как сердце разрывается.

— Николаша… — голос мой стал тише, почти умоляющим. — Помнишь, как мы сбегали из дома? В тот день, когда папенька запретил нам играть в саду? Мы забрались в старую беседку, ту, что у реки… Ты нашёл там птичье гнездо, с яйцами, и сказал, что станешь их защищать, как рыцарь. А я… я смеялась, говорила, что ты глупый, что птицы сами справятся… Но ты не слушал. Ты каждый день бегал туда, проверял, не разбились ли яйца… А потом, когда птенцы вылупились, ты принёс мне одного, такого маленького, слабого… Ты сказал: «Сашенька, это наш птенец. Мы с тобой его вырастим». Мы кормили его, прятали от Сони, от папеньки… А когда он улетел, ты плакал, а я тебя обнимала… Помнишь, Николаша? Помнишь?..

Я рыдала, не в силах остановиться, и слова, воспоминания, любовь — всё смешалось в этом потоке, что я выливала перед ним, надеясь, молясь, что хоть что-то пробьётся, хоть что-то зажжёт искру в его душе. Я закрыла лицо руками, чувствуя, как слёзы текут сквозь пальцы, как боль раздирает грудь.

— Сашенька… — вдруг раздался голос, тихий, хриплый, но такой родной, что я замерла.

Я медленно подняла голову, боясь поверить.

Николаша смотрел на меня, и в его глазах, в этих тусклых, усталых глазах, мелькнуло что-то живое. Он шагнул ближе, неуверенно, почти падая, и повторил:

— Сашенька…

Я вскочила, забыв о боли, о пыли, обо всём. Слёзы застилали глаза, но я видела его — моего брата, моего Николашу, который смотрел на меня, и в его взгляде было узнавание, слабое, хрупкое, но настоящее.

— Николаша! — крикнула я, бросаясь к нему. На этот раз он не отстранился, а его руки, робко, неуверенно, обняли меня в ответ. Я прижалась к нему, рыдая, чувствуя, как его сердце бьётся под моей щекой, как его дыхание дрожит.

— Сашень… — прошептал он, и голос его сорвался. — Я… я не знаю… Но… птенец…

Я засмеялась сквозь слёзы, цепляясь за него, боясь отпустить. Он помнил. Пусть не всё, пусть только этот маленький, глупый кусочек прошлого, но он помнил. Это было началом. Это была надежда.

И вдруг он отстранился, посмотрел мимо меня, на Василия Степановича, который стоял в стороне, молчаливый, но с лицом, полным боли и гордости.

Николаша нахмурился, будто что-то вспоминая, и сказал, медленно, с трудом:

— Василий… Степанович? Это вы?

Я обернулась, задохнувшись от удивления.

Булыгин шагнул вперёд, его трость стукнула по полу, и он посмотрел на Николашу — долго, внимательно, словно видел его впервые.

— Здравствуй, Николай, — сказал он тихо, и в голосе его была такая смесь чувств — облегчения, вины, надежды. — Ты помнишь меня?..

Глава 90.

Полумрак дома кузнеца был тёплым, пропитанным запахами свежеиспечённых лепёшек, сушёных трав и дыма от очага. Глинобитные стены, покрытые потемневшей от времени штукатуркой, хранили следы долгих лет: выцветшие узоры, выжженные солнцем, и трещины, словно морщины на лице старика-хозяина. В центре комнаты, на низком деревянном столе, покрытом вышитой скатертью с алыми и синими нитями, стояли глиняные миски с пловом, усыпанным золотистым шафраном, блюдо с сушёными абрикосами и орехами, и кувшин с кислым молоком. Очаг в углу потрескивал, бросая блики на лица собравшихся, и тени плясали на стенах, точно живые.

Я сидела на выстланной кошмой скамье, чувствуя, как твёрдое дерево давит на бёдра, но не могла отвести глаз от Николаши. Он был здесь, напротив меня, живой, настоящий, и это знание наполняло сердце такой радостью, что я едва дышала. Его лицо всё ещё казалось чужим, но в каждом его движении — в том, как он неловко держал глиняную пиалу, как хмурился, глядя в пустоту, — я видела своего брата. Моего Николашу. Слёзы, что текли в кузнице, высохли, но грудь всё ещё сжимало от смеси счастья и страха: а что, если он снова забудет? Что, если этот миг — лишь зыбкая милость судьбы?

Василий Степанович сидел рядом, его локти опирались на стол. Рустам, наш проводник, устроился у очага, переводя слова старика-кузнеца, чьё лицо, изрезанное морщинами, светилось смесью радушия и печали. Хозяин дома, которого звали Хаким, говорил медленно, с паузами, и его голос, хриплый, но тёплый, заполнял комнату.

— Юнус… он мне как сын, — начал Хаким, и Рустам перевёл, кивая. — Мой мальчик, мой Алишер, умер пять зим назад. Лихорадка забрала его. Я думал, сердце моё не выдержит. А потом… нашли этого парня в горах. Еле дышал, весь в крови. Я принёс его сюда, к очагу. Жена моя, покойная, говорила: «Хаким, это Аллах тебе сына вернул». Я выхаживал его, как своего. Мазал раны мёдом, поил отваром. Он не говорил, только смотрел — пусто, как горное озеро зимой. Но жил. И остался.

Я слушала, сжимая пальцы под столом, и чувствовала, как сердце разрывается. Хаким говорил о Николаше с такой любовью, с такой болью, что я не могла не жалеть его. Этот старик, потерявший сына, нашёл в моём брате утешение, и теперь я, сама того не желая, забирала у него эту хрупкую надежду. Я хотела сказать что-то, поблагодарить, но слова застревали в горле. Вместо этого я посмотрела на Николашу, который молчал, уставившись в пиалу, будто не слышал рассказа.

— Спасибо вам, Хаким, — сказала я наконец, и голос мой дрогнул.