Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

Сашенька, береги себя. Я знаю, ты сильная, но всё ж сердце моё неспокойно. Пиши, как доберёшься, как устроишься. А я за тебя свечку поставлю в храме.

Груня»

Я перечитала письмо трижды, прижимая его к груди. Грунины слова грели. Я не могла не заметить, как ловко она стала писать — почти без ошибок. Грунечка всегда быстро училась и всегда была за меня.

Однако кое-что в её письме меня огорчило…

Груня ни разу не упомянула Василия Степановича. И об Агате… Ни слова. Странно. Неужели Груня не виделась с ними? Или же намеренно не хотела о них писать, чтобы я не горевала слишком, не скучала?..

Я нахмурилась, чувствуя, как тревога шевельнулась в душе. Но отогнала неспокойные мысли — Груня не из тех, кто таится без причины.

Время шло, а поиски Николаши не приносили плодов. Я расспрашивала солдат в гарнизоне, ходила в мечети, где старики рассказывали истории о войне, но всё было тщетно.

Однажды я нашла след: кузнец на базаре сказал, что видел светловолосого русского, который чинил сабли в кишлаке за рекой. Я поехала туда с Павлом Григорьевичем, но нашли лишь старика, который клялся, что это был не русский, а перс. Я возвращалась в госпиталь, чувствуя, как усталость давит на плечи, но не сдавалась.

Самарканд стал моим убежищем. Здесь, среди песков и минаретов, я чувствовала себя дальше от папеньки и Ставрогина, чем когда-либо. Здесь они не найдут меня. Однако вера в то, что я найду Николашу, слабела с каждым днём. Я сидела по вечерам в своей комнате, перебирая письма В.Б., и думала: что, если это конец? Что, если правда мне так и не откроется?..

Однажды, в конце февраля, я возвращалась из госпиталя. День был ясный, но ветреный, и пыль вихрилась на улицах, забиваясь в глаза. Я шла через базар, привычно оглядывая лица, когда вдруг услышала шаги за спиной — тяжёлые, но знакомые. Сердце дрогнуло. Я обернулась, ожидая увидеть Павла Григорьевича или кого-то из сестёр.

Однако никого из них не увидела.

Я увидела другого человека. Того, кто никак не мог здесь находиться. И одновременно того, кого я желала увидеть всей душой.

———————————

Пояснения к временному промежутку: Александра отправляет письмо Груне в октябре 1877 года из Харькова. Почта в 19 веке между Россией и Туркестаном могла идти 2–3 месяца, учитывая расстояние и сложные маршруты. Груня получает письмо в декабре 1877 или начале января 1878 года. Обратное письмо от Груни доходит до Самарканда примерно к концу февраля.

Глава 87.

Василий Степанович Булыгин стоял в нескольких шагах, в длинном пальто, припорошенном пылью, с той же тростью, на которую опирался. Его лицо, со шрамом над бровью, было серьёзным, но глаза… глаза горели чем-то новым, чего я не видела прежде.

Мир вокруг словно замер. Шум базара — крики торговцев, ржание лошадей, скрип телег — отступил, будто кто-то накрыл его плотным покрывалом. Остались только его фигура, высокая и чуть сутулая. Трость в его руке чуть дрогнула, когда он шагнул ко мне.

— Александра Ивановна, — произнёс он, и голос его, низкий и ровный, пробился сквозь моё оцепенение, как луч света в тёмной комнате.

Я открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли в горле. Сердце колотилось так сильно, что я боялась, он услышит. Хотелось броситься к нему, обнять, расцеловать, как родного, которого не видела годы, — но я сдержалась. Приличия, воспитание, да и местные нравы — всё это держало меня, как невидимые цепи. Я заставила себя улыбнуться — тепло, но без излишеств.

— Василий Степанович, — выдохнула я наконец, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Как вы здесь?.. Какими судьбами?

Он чуть склонил голову, и уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке. Но глаза его, серьёзные и внимательные, не отрывались от моего лица, словно искали в нём ответ на какой-то свой, невысказанный вопрос.

— Судьба, Александра Ивановна, — сказал он, — имеет обыкновение сводить людей в самых неожиданных местах. А я… я не мог оставить вас одну в таком далёком краю.

Его слова, простые и спокойные, ударили в самое сердце. Я почувствовала, как тепло разливается по груди, но тут же одёрнула себя.

— Я уже довольно самостоятельна, чтобы вы перестали меня опекать, — ответила, стараясь добавить в голос лёгкой иронии, чтобы скрыть смятение. — Но я рада вас видеть. Правда, рада.

— Позвольте проводить вас, — предложил он, указывая тростью в сторону узкой улочки, что вела от базара к крепостным стенам. — Здесь не место для долгих разговоров.

Я заколебалась. Чайхана, куда так любили захаживать мужчины, была неподалёку, и запах крепкого чая с мятой доносился до нас, смешиваясь с ароматом жареного мяса. Но женщина, да ещё русская, в таком заведении? Это было бы неслыханно. Даже в Самарканде, где русские гарнизоны привнесли свои порядки, местные обычаи держались крепко, и я знала, что появление в чайхане вызовет перешёптывания. Прогулка по базару тоже казалась неподходящей — слишком людно, слишком шумно. А вести его в общинный дом, где жили сёстры? Это было бы слишком смело, почти неприлично, хотя сёстры, конечно, приняли бы его с радушием.

— Пожалуй, — сказала я, решившись, — давайте прогуляемся к реке. Там тихо, и воздух свежий.

Булыгин кивнул, соглашаясь, и мы пошли прочь от базара, по пыльной дороге, что вела к Зеравшану. Река, лениво текущая меж каменистых берегов, блестела под солнцем, и её воды, мутные от весеннего половодья, отражали голубое небо. Ветер с гор приносил прохладу, и я плотнее запахнула платок, чувствуя, как напряжение отпускает.

Мы шли молча, и это молчание было странным — не тяжёлым, но полным невысказанного. Я украдкой взглянула на Василия Степановича. Его профиль, резкий, с высоким лбом и шрамом над бровью, казался таким родным и совершенно… безопасным. Однако в глазах, когда он смотрел на реку, сквозило нечто уязвимое.

— Вы так и не сказали, что привело вас сюда, — начала я, чтобы нарушить тишину. — Не поверю, что вы бросили всё и приехали только ради меня.

Василий усмехнулся.

— А если так? — спросил он, бросив на меня короткий взгляд. — Но вы правы, Александра Ивановна. У меня есть… дела в этих краях. И