Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

Я спрашивала у солдат, у офицеров, у лекарей: не видели ли они такой печати, не знают ли кого-то с инициалами «В.Б.»? Иногда я доставала письма и показывала их, но ответ был всегда один: молчание, пожимание плечами, иногда сочувствующий взгляд.

— Ищете иголку в стоге сена, сестрица, — сказал мне однажды бородатый унтер-офицер, пока я перевязывала его руку.

Я улыбнулась, но в душе соглашалась: это было безнадёжно. И всё же я не могла остановиться. В.Б. был моим маяком, моим смыслом, даже если я никогда не найду его.

Иногда я писала Груне. Мои письма были короткими — сил хватало только на несколько строк, но я старалась отправлять их каждую неделю, как обещала. Груня отвечала длинными, полными новостей посланиями, которые приходили с опозданием в несколько недель.

Она писала, что они с Вениамином обвенчались в Москве, в маленькой церкви на Пречистенке.

«Бог благословил нас, Сашенька, — писала она. — Кажется, я в положении. Вениамин Степанович счастлив. Всё говорит, что будет сын, а я смеюсь — мне всё равно, лишь бы здоровенький».

Я читала её строки у костра, и слёзы текли по щекам — от радости за неё, от тоски по Воронино, от одиночества, которое накрывало меня здесь, среди чужих людей. Я представляла Груню, её улыбку, её ворчание, и Вениамина, с его вечными пробирками, и молилась, чтобы их жизнь была счастливой.

К октябрю бои под Плевной стали ещё ожесточённее. Русские войска готовились к третьему штурму, и госпиталь работал на пределе. Раненых привозили десятками, и мы едва успевали их сортировать: тех, кого можно спасти, отправляли на перевязку, остальных — в отдельную палатку, где они умирали под молитвы священника.

Я научилась определять, кто выживет, а кто нет, по цвету лица, по дыханию, по глазам. Это было страшно, но необходимо — мы не могли тратить силы на тех, кому уже не помочь.

Однажды ночью, в конце октября, лагерь потряс взрыв. Земля содрогнулась, и я, спавшая в углу палатки, вскочила, не понимая, что происходит. Крики, топот, звон металла — турки пошли в контратаку.

Я выбежала наружу и увидела, как над лагерем поднимается столб дыма: снаряд попал в склад с боеприпасами. Огонь полыхал, освещая ночь, и солдаты бегали, туша пламя вёдрами воды. Сёстры бросились к палаткам, вынося раненых, которые не могли идти сами. Я схватила молодого солдата, чья нога была перебинтована, и потащила его в сторону, подальше от огня. Он стонал, но я шептала: «Держись, милый, держись», и он цеплялся за меня, как за последнюю надежду.

Когда огонь удалось потушить, мы вернулись к работе. Раненых стало ещё больше: ожоги, осколочные ранения, переломы. Среди них был молодой офицер, которого принесли на носилках. Его лицо было бледным, как полотно, а мундир пропитался кровью. Я склонилась над ним, разрывая ткань, чтобы осмотреть раны. Пуля пробила грудь, чуть ниже ключицы, и, судя по хрипу, задела лёгкое. Кровь пузырилась на губах, и он едва дышал. Ещё одна рана, рваная, была на бедре — осколок шрапнели разорвал мышцы, но, к счастью, не задел артерию.

— Держитесь, — сказала я, прижимая чистую тряпку к его груди, чтобы остановить кровотечение. — Слышите? Вы будете жить.

Он не отвечал, только смотрел на меня мутными глазами.

Я работала быстро, как научилась за эти месяцы: промыла рану водой с йодоформом, наложила тугую повязку на грудь, чтобы замедлить кровотечение, и зашила рану на бедре, молясь, чтобы нитки не порвались.

Лекарь, старый военный хирург с трясущимися руками, помог мне: он ввёл офицеру настойку опия, чтобы тот не кричал от боли. Мы боролись за его жизнь всю ночь, меняя повязки, отпаивая его отваром ромашки, следя за дыханием. К утру он всё ещё был жив, но слаб, как младенец.

Я сидела рядом с ним три дня, почти не отходя. Менялись только повязки и компрессы, а я всё шептала ему: «Держитесь, вы сильный, вы справитесь». На третий день он открыл глаза и посмотрел на меня осмысленно. Его дыхание стало ровнее, и я почувствовала, как слёзы облегчения жгут глаза.

— Сестрица… — прошептал он, и голос его был хриплым, но живым. — Спасибо…

Я улыбнулась, вытирая пот с его лба.

— Не благодарите, — сказала я. — Как вас зовут?

— Поручик… Алексей… Воронцов, — выдохнул он, пытаясь приподняться, но я мягко удержала его.

— Лежите, Алексей, — сказала я. — Вам нельзя двигаться.

Я поднялась, чтобы принести воды, и тут из кармана моего платья выпал свёрток с письмами В.Б. Я ахнула и быстро нагнулась, чтобы поднять его, но поручик заметил.

— Что это… у вас… за письмо? — спросил он, и в его голосе было что-то странное, словно любопытство смешалось с удивлением.

Я замерла, сжимая свёрток в руке. Мои пальцы коснулись алой печати, и я вдруг почувствовала, как сердце бьётся быстрее.

Его вопрос, его взгляд… Неужели он знает? Неужели это тот самый момент, когда я найду ответ?

Я посмотрела на него, боясь дышать, боясь спугнуть надежду, которая вспыхнула в груди, как искра.

— Это… — начала я, но голос дрогнул. — Это письмо… от одного человека. Вы… уже где-то видели такую печать?

Я медленно развернула свёрток, показывая ему алую печать со скрещёнными стрелой и саблей. Поручик прищурился, глядя на неё, и я затаила дыхание, ожидая его слов. В этот момент весь мир, казалось, замер: шум госпиталя, стоны раненых, запах йодоформа — всё отступило, и остались только я, он и эта печать, которая могла открыть тайну В.Б.

——————————

· В июле–октябре 1877 года шли ожесточённые бои за Плевну во время Русско-турецкой войны. Третий штурм Плевны начался в сентябре 1877 года, но город оставался под контролем Осман-паши до декабря. Полевые госпитали действительно были переполнены, и сёстры милосердия работали в тяжёлых условиях, сталкиваясь с нехваткой медикаментов и эпидемиями (тиф, дизентерия).

· В 1877 году антибиотиков не существовало, и лечение ран сводилось к перевязкам, промываниям йодоформом и ампутациям. Настойка опия использовалась как обезболивающее, а хинин — против лихорадки.

Глава 83.

Мои пальцы дрожали, я сжимала вощёную бумагу так крепко, что она едва не рвалась. Сердце колотилось, будто готовое выпрыгнуть из груди. Неужели? Неужели этот момент — тот самый, которого я ждала столько месяцев?..