Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

Я повернулась и пошла по тропинке, чувствуя, как слёзы накатывают на ресницы, но не позволяя им пролиться. Я знала, что он смотрит мне вслед, знала, что это, возможно, последний раз, когда мы так близко. И я знала, что сделала выбор, который разрывает моё сердце на части.

Глава 82.

Плевна, июль 1877 г.

——————————

Дорога до Плевны была долгой и изнурительной. Поезд, затем обоз, пыльные дороги...

Плевна встретила дымом и болью. Когда наш обоз въехал в лагерь, я едва могла дышать: воздух был пропитан запахом крови, гари и пота, а звуки — стонами раненых, ржанием лошадей и далёким грохотом орудий. Палатки, разбросанные среди холмов, казались временным приютом для тех, кто балансировал между жизнью и смертью. Земля под ногами была липкой от грязи, смешанной с кровью, и я чувствовала, как каждый шаг отдавался в груди тяжёлым ударом. Я знала, что будет трудно. Но я не знала, что будет так трудно.

Я ехала в телеге вместе с другими сёстрами, держа в руках саквояж и молясь, чтобы у меня хватило сил выстоять.

Генерал-майор Скобелев, высокий, с огненным взглядом и резкими движениями, встретил нас коротко, но учтиво.

— Сёстры, — сказал он, — вы здесь — ангелы. Спасайте тех, кого можно. Да поможет вам Бог. Нам всем.

Я кивнула, чувствуя, как решимость возвращается ко мне. Здесь не было места для слёз, для сомнений. Только работа. Только жизнь.

Я вошла в палатку, где лежали раненые, и начала. Перевязки, компрессы, отвары, слова утешения. Я не думала о В.Б., не думала о Воронино, не думала о том, что будет завтра. Я была здесь, среди тех, кто нуждался во мне. И это было моим спасением.

Но ночью, когда всё затихало, и я сидела у костра, глядя на звёзды, мысли возвращались. Я вспоминала Агату, её смех, её платочек. Груню, её письма, которые я ждала. Вениамина, его опыты. И… Василия Степановича. Его слова, его взгляд, его руку, которую он обещал протянуть.

Я достала письма В.Б., перечитала их в свете костра. Кто ты? Где ты? Увижу ли я тебя? Или ты — лишь мечта, что дала мне силы идти дальше?

Я не знала ответов. Но знала одно: я буду бороться. Ради них. Ради себя. Ради тех, кого ещё можно спасти.

Первые недели в Плевне слились в бесконечный поток работы. Мы, сёстры милосердия, трудились с рассвета до глубокой ночи, а иногда и без сна. Раненых привозили каждый день: солдат с разорванными конечностями, офицеров с пулями в груди, казаков, чьи лица были изуродованы сабельными ударами. Полевые госпитали, если их можно было так назвать, представляли собой тесные палатки, где на соломенных подстилках лежали люди, стонали, молились или просто молчали, уставившись в потолок. Запах йодоформа, которым мы обрабатывали раны, смешивался с вонью гноя и пота, и я быстро научилась дышать ртом, чтобы не терять сознания.

Моя работа состояла в перевязках, компрессах, приготовлении отваров и раздаче скудных лекарств. В аптечке госпиталя были лишь самые простые средства: мятные капли для желудка, настойка опия для обезболивания, хинин от лихорадки и немного йодоформа. Иногда привозили розовые пилюли, которые мы с Вениамином разрабатывали в Воронино, и я чувствовала гордость, видя, как они спасают от заражений. Но чаще всего нам не хватало всего: бинтов, чистой воды, мыла, даже ниток для зашивания ран. Я научилась разрывать старые простыни на полосы, кипятить их в котлах и использовать снова, пока они не превращались в лохмотья.

Трудности были не только в нехватке ресурсов. Сама война, её жестокость, её бессмысленная кровавость ломали душу. Я видела, как молодые солдаты, едва достигшие восемнадцати, умирали от гангрены, крича от боли, потому что ампутацию мы не успевали провести вовремя. Видела, как офицеры, гордые и статные, плакали, прося написать письмо их матерям, зная, что не доживут до утра. Видела, как сёстры милосердия, такие же, как я, падали от усталости, но поднимались снова, потому что никто другой не мог их заменить.

Однажды сестра Прасковья, женщина лет сорока с добрыми глазами, потеряла сознание прямо во время перевязки — она не ела два дня, отдавая свою порцию каши раненым. Мы отпаивали её водой, но она лишь отмахнулась и вернулась к работе.

Я старалась держаться. Напоминала себе, зачем я здесь: чтобы спасать, чтобы быть полезной, чтобы найти В.Б. Но с каждым днём это становилось всё труднее. Ночью, когда я наконец падала на соломенную подстилку в углу палатки, меня преследовали кошмары: лица умерших, их глаза, их голоса, умоляющие о помощи. Я просыпалась в холодном поту, сжимая крестик матушки, и молилась, чтобы хватило сил пережить ещё один день.

Прошло два месяца. Войска под Плевной не продвигались: Осман-паша, засевший в городе, держал оборону, и каждый штурм заканчивался новыми потерями. Наш госпиталь несколько раз перемещали ближе к передовой, чтобы быстрее принимать раненых, и каждый переезд был испытанием. Мы грузили телеги медикаментами, бинтами, котлами, а иногда и сами несли раненых, если не хватало носильщиков. Однажды, во время такого переезда, телега с лекарствами застряла в грязи, и мы с сёстрами под дождём толкали её, пока не вывихнули плечи. Я тогда впервые заплакала — не от боли, а от бессилия.

Но сестра Анна, суровая женщина с лицом, покрытым морщинами, лишь хлопнула меня по спине и сказала:

— Оставь слёзы на потом, сестра. Просто работай.

И я работала. Училась ухаживать за ранами, которые никогда не видела в книгах: рваными, глубокими, с торчащими осколками костей. Училась успокаивать тех, кто кричал от боли, и молчать, когда не было слов. Училась выносить смерть, которая приходила каждый день, забирая тех, кого я пыталась спасти.

Но были и победы: солдат, чья нога начала гнить, выжил после ампутации; офицер с пулей в лёгком задышал снова после того, как я три ночи не отходила от него, меняя компрессы; мальчишка-барабанщик, раненный шрапнелью, улыбнулся мне, когда я дала ему кусок сахара, спрятанный в кармане. Эти моменты давали силы, но их было так мало.

В редкие минуты затишья я перечитывала письма В.Б., которые хранила в кармане платья, завёрнутыми в вощёную бумагу, чтобы не