Хозяйка заброшенного замка - Надежда Игоревна Соколова
Андреас с Мирой и Агнессой уехали на закате, даже не оставаясь на чай. Последнее, что я видела в узкое окно, — это их сани, скользящие по белой дороге в сумеречный лес, увозя с собой ледяное напряжение и фальшивые улыбки. Тишина, опустившаяся на замок после их отъезда, была уже не пустой, а благословенной, наполненной только потрескиванием дров в очагах и нашими с Дереком шагами по каменным плитам.
Мы поднялись по лестнице молча, но это молчание было общим, уставшим от чужих взглядов и полным предвкушения того, что наконец-то мы остались одни. В дверях нашей — теперь уже общей — спальни он остановился и бережно снял с моей головы фату, запутавшуюся в шпильках. Его пальцы были осторожными, медленными.
— Тяжелый день? — тихо спросил он, откладывая в сторону облачко кружева.
— Самый странный и самый лучший в моей жизни, — честно ответила я.
В спальне горел камин и несколько свечей. Их свет смягчал грубые очертания комнаты, превращая тени в мягкие узоры на стенах. Прислуга, по нашим указам, не беспокоила нас. Мы были предоставлены сами себе.
Первая неловкость возникла, когда дело дошло до платья. Бесчисленные пуговицы сзади оказались сложной задачей. Я стояла, отвернувшись, чувствуя, как жар разливается по щекам, и слушала, как его дыхание ровно шумят у меня за спиной. Его пальцы, такие ловкие с топором и бинтами, теперь, казалось, потеряли всю свою уверенность.
— Чертова работа мадам Леруа, — пробормотал он с досадой, борясь с очередной крошечной пуговкой из перламутра. — Кажется, она зашила тебя намертво.
Его досада была такой человечной, такой далекой от образа невозмутимого графа, что я не выдержала и тихо рассмеялась. Напряжение внутри лопнуло, как мыльный пузырь.
— Дай-ка я, — повернулась я, и наши взгляды встретились. В его глазах, отражавших пламя камина, я увидела ту же неловкость, смешанную с нежностью. Вместе мы справились с оставшимися пуговицами, и тяжелый шелк, зашуршав, соскользнул с моих плеч на пол, оставив меня в одной тонкой льняной сорочке.
Дальше все было не так страшно, как я себе представляла. Не было поспешности, нетерпения или грубости. Было исследование. Его прикосновения были вопрошающими, а мои ответы — робкими, но искренними. Он снял с меня цепочку Ирмы, бережно положив ее на столик у кровати, и его губы коснулись того места на шее, где лежал кулон. Его пальцы развязывали тесемки моей сорочки с такой сосредоточенностью, будто разгадывали самую важную в мире тайну.
И когда наконец не осталось преград, и я почувствовала тепло его кожи против своей, последние остатки смущения и напряжения растаяли, уступив место знакомому и желанному чувству правильности и полноты. Его ладони, шершавые от работы, скользили по моей спине, прижимая ближе, а мои руки сами нашли знакомые шрамы на его плечах. Не было ни страха, ни неловкости — только глубокая, успокаивающая уверенность друг в друге и радостное предвкушение.
Это было не открытие, а возвращение. Возвращение к тому чувству абсолютной близости и доверия, которое мы уже успели узнать. Но на сей раз оно было овеяно новой, торжественной значимостью — теперь мы были не просто любовниками, а мужем и женой, и каждый поцелуй, каждое прикосновение ощущалось как скрепление нашей клятвы. Не было боли — только нарастающая волна тепла, нежности и нарастающего, знакомого и все же всегда нового, совместного ритма.
Это было не завоевание, а путешествие, которое мы совершали вместе, теряя границы между «я» и «ты», находя в этом слиянии новое, общее «мы».
Потом мы лежали, сплетясь, под грубой, но теплой овчиной, слушая, как наши сердца успокаиваются. Его рука лежала у меня на талии, тяжелая и умиротворяющая. Я прижалась щекой к его груди, слушая ровный стук его сердца под ухом.
Мы лежали так, пока свечи не начали догорать, и первые бледные полосы рассвета не стали прорисовывать контуры окна-бойницы. В этой тишине, в этом тепле, в полной безопасности его объятий, я впервые за долгие годы, а может, и за всю свою жизнь в двух мирах, почувствовала себя по-настоящему дома. Не в стенах, а в этом пространстве между двумя сердцами, которое было крепче любого замка. И засыпая под его ровное дыхание, я думала, что это, наверное, и есть главное волшебство — найти того, с кем даже тишина становится совершенной.
Глава 17
Две недели пролетели как один долгий, наполненный непривычными заботами день. И вот утро, когда предстояло отправиться ко двору, настало. Волнение скрутило меня в тугой узел еще до рассвета.
Платье, в котором я должна была предстать перед императором и всей столичной знатью, было иным, нежели свадебное. Его привезли вчера, и мадам Леруа лично помогала мне облачиться в него сейчас. Цвет — глубокий, как ночное небо, синий, оттенок герба Астаротских. Ткань — тяжелый бархат, расшитый не серебром, а тончайшими черными нитями, создававшими при движении призрачный узор, похожий на сплетение корней или древние руны. Покрой был строгим, почти аскетичным: высокий ворот, закрывающий шею, длинные рукава, ни единого лишнего декольте. Это платье не кричало о богатстве. Оно говорило о древности рода, о достоинстве и… о защите. Оно было моей броней. На голову мне водрузили легкий головной убор из той же ткани, больше похожий на изящный чепец, чем на парадный убор, прикрывавший волосы.
— Идеально, — провозгласила мадам Леруа, отступая на шаг. — Сдержанно, благородно, безупречно. Они не смогут придраться ко вкусу.
«Они» — этот безликий, страшный суд столичного света. Я смотрела в зеркало на бледную женщину в синем бархате и видела лишь испуг в своих собственных глазах.
Дерек вошел в комнату уже полностью готовым. В его парадном мундире советника, темно-зеленом с золотым шитьем, он казался воплощением власти и спокойствия. Его взгляд встретился с моим в зеркале.
— Готова? — спросил он просто.
— Я… я не знаю, что делать, что говорить, — вырвалось у меня, предательски дрогнувшим голосом.
Он
