Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь
Но капюшон откинулся.
Широнг замер. Его глаза, тусклые от лихорадки, расширились от чистого, животного неверия. Он моргнул, потом снова, медленно и тяжело, словно пытаясь стереть болезненное наваждение. И тогда он увидел за её спиной мрачную, неподвижную, как скала, фигуру Лу Синя в полных доспехах. И понял — это не галлюцинация. Это сама её высочество. В его лачуге.
— Госпожа… — его голос был хриплым, срывающимся на шепот, полным ужаса и почтения. Инстинктивно, повинуясь годам отработанного протокола, он попытался приподняться на локте, чтобы броситься ниц, отдать требуемые почести, но тело пронзила острая, разрывающая боль в спине и рёбрах. Он с тихим, сдавленным стоном рухнул обратно на лежанку, лицо его исказилось гримасой муки.
— Лежи! — голос Тан Лань прозвучал резко, почти испуганно, но без привычной для неё злобы или раздражения. В нём слышалась искренняя озабоченность, что он себе навредит. — Не двигайся. Это приказ.
Он замер, не в силах пошевелиться, но его взгляд, устремлённый на неё, выражал такую панику, такое полнейшее недоумение и страх, что Снеже стало его бесконечно жаль. Этот человек был сломан, и она чувствовала свою вину, даже если это была вина её предшественницы.
— Как ты? — спросила она, осторожно подходя ближе к его ложу. Её взгляд скользнул по его перебинтованной спине, где сквозь грубую ткань проступали багровые пятна, и она содрогнулась, представив себе боль.
— Живу, ваше высочество, — пробормотал он, всё ещё не веря происходящему, глаза его бегали от её лица к неподвижной фигуре Лу Синя и обратно. — Спасибо за… за лекаря. Я думал, это служанка Сяо Вэй… по своей воле проявила милосердие…
— Это была моя воля, — мягко, но твёрдо прервала его Снежа. Она опустилась на низкий табурет у его постели, не обращая внимания на пыль и грязь, покрывавшую его сиденье. Лу Синь, стоя на посту у двери, в тени, наблюдал за этой немыслимой сценой с каменным, непроницаемым лицом, но его глаза, острые и внимательные, казалось, впитывали каждую деталь, каждую микроскопическую эмоцию на её лице. — Ван Широнг, мне нужно знать. Что случилось у озера в ту ночь? — она сделала паузу, давая ему собраться с мыслями. — Почему ты… почему ты меня оставил? Что ты видел?
Страх, ясный и отчётливый, мелькнул в глазах раненого стража. Вопросы принцессы могли быть ловушкой. Любой неверный ответ мог стоить ему жизни. Но он видел её взгляд — не холодный и оценивающий, а полный искреннего, неподдельного ожидания. И он кивнул, слабо, готовый подчиниться. Его губы дрогнули, пытаясь сформулировать слова.
Слова стражника повисли в воздухе тяжёлым, ядовитым облаком. Снежа слушала, не двигаясь, но внутри неё всё приходило в стремительное движение. Каждое его слово было кусочком пазла, который она бессознательно собирала с самого своего пробуждения. И теперь картина обретала чёткие, пугающие очертания.
— Вы… вы разговаривали с её высочеством второй принцессой Тан Сяофэн. Это была она… она попросила всех отойти. Сказала, что сестринский разговор, не для чужих ушей. Мы отошли. А потом… ко мне подошёл начальник охраны бюро расследований, отвлёк вопросами. Когда поднялась паника… вас уже не было в воде. Лу Синь бросился в озеро первым. А принцесса Сяофэн вышла из-за деревьев позже и сказала, что вы поссорились, вы остались у воды одна, ждали… меня, наверное. Чтобы выговорить за то, что отошёл. Всё это я говорил на допросе, но… — он горько усмехнулся, — меня всё равно наказали. За недосмотр.
«Её высочество принцесса Тан Сяофэн…» — это имя отозвалось в её памяти глухим ударом грома. Оно было не просто титулом сестры, а ключом, который она бессознательно искала. Оно было связано со смутными, обрывочными видениями: вспышками гнева, шёпотом в тенистых садах, холодным блеском зависти в глазах, скрытым под малой сестринской нежности.
«Сестринский разговор, не для чужих ушей…» — какая идеальная, железобетонная отмазка. Кто посмеет ослушаться принцессы? Кто усомнится в её праве на уединённую беседу с сестрой? Это была не просьба, это был приказ, искусно завуалированный под доверительную близость.
«Начальник охраны бюро расследований, отвлёк вопросами…» — здесь Снежа почувствовала холодок вдоль позвоночника. Это уже не совпадение, это спланированная операция. Отвлечь главного телохранителя, изолировать жертву. Чья-то воля, чей-то умный и коварный план привёл её к ледяной воде.
«Вышла из-за деревьев позже… сказала, что вы поссорились…» — и идеальное алиби. Спокойная, владеющая собой, она вышла уже с готовой легендой, которую никто не мог проверить, кроме одной-единственной свидетельницы, лежащей без памяти на дне озера. И самое ужасное — в этой легенде была доля правды. Они наверняка ссорились. Сяофэн спровоцировала ссору… или я?
Она видела картину целиком: себя, взволнованную, расстроенную после разговора, стоящую у воды. Возможно, плачущую. И тихий шаг сзади. Лёгкий толчок в спину. Или просто исчезновение той, кто должен был быть рядом, пока она, не справившись с эмоциями, сама не оступилась… на глазах у «случайного» свидетеля, которого подослали и тут же увели.
И последняя горькая усмешка стражника, его слова о наказании за недосмотр, были финальным штрихом к этой картине цинизма и подлости. Наказали пешку. Виновный же остался в тени, чист и неприкосновенен.
В её груди бушевала буря — ярость, холодный ужас и жгучее разочарование. Но ни одна из этих эмоций не проступила на её лице. Её черты оставались спокойными, почти отрешёнными, лишь глубокая тень в глазах выдавала интенсивную внутреннюю работу. Она не могла позволить себе выдать свои догадки. Ещё не время.
И чтобы перевести дух, чтобы отвлечь и себя, и его от этой страшной истины, она задала следующий, практичный и в данных обстоятельствах пронзительно-жестокий вопрос: «У тебя есть родные? Кто о тебе позаботится?»
Её голос, когда она задавала этот вопрос, был тихим, почти шёпотом, но в нём слышалась неподдельная, усталая грусть. Она уже знала, что услышит в ответ. В этом мире люди вроде него всегда были одни. Винтики в огромной машине, которые легко сломать и выбросить, и никто не придёт их искать.
И его ответ: «Никого, госпожа. Я один» — прозвучал не как жалоба, а как констатация давно известного, неотвратимого факта. В этих трёх словах заключалась вся его жизнь — одиночество, беззащитность и полная зависимость от милости сильных мира сего, которые только что продемонстрировали, насколько эта «милость» жестока и беспощадна.
В этот момент
