Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь
Инстинкт, вбитый годами беспрекословной службы и соблюдения иерархии, сработал быстрее сознания, быстрее ненависти. Его тело, ещё секунду назад напряжённое от ярости и подозрений, обмякло, и он, не помня себя, рухнул на колени прямо в липкую, замусоренную уличную пыль. Его ноги ударились о камни мостовой. Голова его низко, в немом раскаянии, склонилась.
— Ваше высочество! — его голос, обычно глухой и ровный, как поверхность могильной плиты, прозвучал хрипло, сломанно и неестественно громко в наступившей для него тишине. — Простите этого ничтожного, слепого пса! Я не ведал! Я ослеп от глупости! Я приму любое ваше наказание! Любое!
Он ждал удара. Плетья. Унизительной публичной порки. Немедленного приказа о аресте и казни за оскорбление высочайшей особы. Он почти чувствовал холод стали на своей шее.
Но вместо этого он почувствовал… лёгкое, неуверенное, дрожащее прикосновение. Две маленькие руки упёрлись в его мощные, закованные в латы плечи в тщетной, почти комичной попытке приподнять его, тяжелого, как скала.
— Встань! Немедленно встань! — её шёпот был сдавленным, испуганным до слёз, но в нём не было и тени гнева или торжествующей злобы. — Нас увидят! Все увидят! Встань же, сейчас же!
Он медленно, словно во сне, поднял голову, не веря своим ушам. Её лицо было по-прежнему смертельно бледным от страха, но не от гнева. Она лихорадочно озиралась по сторонам, проверяя, не привлекли ли они к себе внимание прохожих. Но никто не смотрел на них — для всех это была просто сцена, где стражник отчитывает провинившуюся служанку. Никто и не мог предположить, что женщина в грубом платье — сама принцесса.
Он медленно, как во сне, как человек, получивший удар по голове, поднялся на ноги. Его взгляд, тяжёлый и потерянный, упал на её руки — маленькие, изящные, с тонкими пальцами, всё ещё лежавшие на его наплечниках, будто ища опоры. Она, следуя за его взглядом, тоже посмотрела на них, словно впервые увидев, и смущённо, почти отдергивая, убрала их, пряча в складках своего простого, грубого платья, как будто совершила что-то непристойное.
— Ваше высочество… — начал он снова, и его голос, обычно такой твёрдый, всё ещё дрожал, срываясь на неуверенный шёпот. — Я… я осквернил вашу особу. Моя вина неизмерима. По возвращении во дворец я явлюсь с повинной к начальнику стражи и приму любую заслуженную кару.
Он ждал её кивка. Ожидал увидеть в её глазах холодное торжество или хотя бы удовлетворение от того, что он, наконец, узнал своё место. Но вместо этого она… всего лишь вздохнула. Глубоко, сокрушённо и устало, как будто на её плечи снова свалилась неподъёмная ноша. И в этом вздохе была такая неподдельная, всепоглощающая усталость от всей этой лжи, масок и церемоний, что он снова почувствовал себя абсолютно выбитым из колеи, потерявшим всякую опору.
— Хватит уже о наказаниях, — сказала она тихо, почти с мольбой, и её голос звучал хрипло. — Я уже слышала это сегодня столько раз, что просто тошнит. От всех этих унижений и страха.
Она посмотрела на него прямо, и в её огромных, всё ещё испуганных глазах читалась стальная решимость, смешанная с той же самой потерей и растерянностью, что была у него.
— Лу Синь. Ван Широнг жив, но он тяжело ранен. Он умирает в лачуге у лекаря Либо. Мне нужно с ним поговорить. Сейчас. Раз уж ты теперь всё знаешь… — она сделала паузу, переводя дух, — проводи меня к нему. И сделай вид, что ничего не произошло. Никто не должен знать.
Его разум, заточенный на логику стратегии и ясность ненависти, отказался понимать. Ван Широнг? Тот самый стражник, которого по воле императора приказали наказать за её же неуклюжесть? Та самая Тан Лань, которая сама бы приказала забить его до смерти за малейшую провинность, теперь тайком, под угрозой позора и расправы, пробирается в самые грязные трущобы города, переодевшись в рубище служанки, чтобы… поговорить с ним? Позаботиться о нём?
Это противоречило всему, что он знал о ней. Всему, что годами питало его ненависть, давало ему силы жить. Это было невозможно. Как треснувшее зеркало, его реальность распадалась на острые, несовместимые осколки, и он отчаянно пытался склеить их, но не знал, какой из них настоящий, а какой — обман.
— Но… ваше высочество… — он пытался найти логику, хоть какую-то твёрдую опору в этом рушащемся мире. — Его наказали по высочайшей воле императора. Это… это закон. Вы сами… — он не мог договорить, не мог выговорить слова «вы сами бы потребовали большего».
— Я сама много чего делала, — резко, почти с болью, прервала она его, и в её голосе прозвучала такая неподдельная, глубокая мука, что он снова застыл с открытым ртом, заставив себя замолчать. — А сейчас я хочу сделать это. Веди меня, стражник. Это приказ.
Последние два слова прозвучали неуверенно, почти по-детски, без привычной ей ледяной повелительности. Но в них была странная, новая сила. Не сила тирана, требующего слепого повиновения, а сила того, кто принял окончательное, выстраданное решение и не отступит от него, чего бы это ни стоило.
Лу Синь молча, почти машинально, кивнул. Его ненависть никуда не делась. Она бушевала внутри, ядовитая и знакомая, но теперь она была смешана с ядовитым, оглушающим коктейлем из шока, полнейшего недоумения и какого-то щемящего, незнакомого, опасного чувства, которого он боялся больше всего на свете. Он развернулся, и, уже не обращая внимания на её «служанский» вид, повёл её по узкой, вонючей улочке, ведущей к лачуге старца Либо. Его мир, некогда чёрно-белый и ясный, больше не имел под ногами ни малейшей твёрдой почвы. Он шёл по зыбкому песку, и единственным ориентиром была теперь эта загадочная, пугающая женщина в одежде служанки, чьи шаги тихо следовали за ним.
Глава 7
Лачуга лекаря Либо была маленькой, тёмной и душной. Воздух в ней был густым и сложным — пах сушёными травами, свисавшими пучками с потолочных балок, резкими целебными мазями и старой, въевшейся в стены бедностью. В полумраке, на грубой деревянной лежанке, застеленной потертой циновкой, лежал Ван Широнг. Его лицо, обычно полное силы и здоровья, было серым и осунувшимся, будто вся жизнь ушла из него вместе с болью. Глаза были закрыты, дыхание — поверхностным и прерывистым.
Когда дверь с жалобным скрипом отворилась, и внутрь, пропуская за собой полосу
