Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь
Снежа вздохнула. Боль в её голосе была неподдельной.
— Ты… ты вряд ли сможешь снова быть стражником. Носить доспехи, держать меч…
Её вздох был не просто звуком, а целой историей — историй сожаления, усталости и неподдельной боли. Каждое слово о том, что он не сможет быть стражником, падало, как молоток: «носить доспехи» — удар, «держать меч» — удар. Это был приговор не просто профессии, а всей его прежней жизни, всей его идентичности. Ван Широнг принял его с пугающей покорностью. Его «Я знаю» было выдохом человека, который уже пережил свое поражение и теперь лежал на его дне. Он смотрел в потолок, но видел там лишь пустоту, отражавшую пустоту внутри него самого. Он потерял не просто работу — он потерял своё место в мире, своё предназначение, своё «я».
— Но ты сможешь держать поднос, — неожиданно сказала Снежа. — Или присматривать за садом. Как только поправишься… если захочешь… вернись ко мне. Не стражником. Слугой.
Его глаза, до этого потухшие и безучастные, расширились до предела. Челюсть действительно отвисла, обнажив бледные дёсны — классическая реакция организма на абсолютный, всепоглощающий шок. Он не просто услышал слова — он не смог их осмыслить. Его мозг, смирившийся с участью нищего калеки, отказывался обрабатывать информацию о спасении. Попытка подняться была инстинктивной, движимой адреналином потрясения и первой, ошеломляющей волной благодарности. Слёзы, выступившие на его глазах, были горькими от ощущения собственного недостоинства и сладкими от внезапно брезжившей надежды.
— Госпожа! — Широнг снова попытался подняться, на этот раз движимый шоком и благодарностью. Слёзы выступили у него на глазах. — Я… я не достоин! Я…
Его протест — «Я не достоин!» — был криком всей его жизни, всей системы ценностей, в которой он был воспитан. Он был сломанным инструментом, а сломанные инструменты выбрасывают. Такова была правда его мира.
За спиной Снежи Лу Синь, всегда бывший воплощением бесстрастной стены, дрогнул. Его спина выпрямилась на миллиметр, чего было достаточно, чтобы это заметили. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Его узкие глаза сузились ещё больше, став двумя буравящими щелочками. В его голове молниеносно заработал аналитический аппарат, сканируя ситуацию на предмет скрытых угроз, политических манёвров или слабости. И ондал сбой. Этот поступок не поддавался никакому расчёту. Это было экономически нецелесообразно, социально неприемлемо и политически бессмысленно. Его картина мира — стройная, жёсткая иерархическая система, где у каждого свое место и цена, — треснула по швам. Он видел перед собой не принцессу, действующую по логике власти, а загадку, которую не мог разгадать, и это пугало его куда больше, чем явная опасность.
— Ах, Боже, да что ж такое! — вдруг воскликнула Тан Лань, закатывая глаза с самым искренним раздражением. Это была не злоба аристократки, а досада обычной девушки, уставшей от вечных церемоний. — Хватит уже ползать! Лежи себе спокойно! Просто поправляйся и возвращайся. Всё.
В её закатывании глаз читалась не злоба, а искренняя, почти бытовая досада человека, который видит, как всё осложняется ненужными условностями. Она устала играть роль принцессы в этой душной лачуге.
Её движения, когда она встала, были резкими, почти нервными. Она отряхнула платье, смахивая с него не только пыль лачуги, но и тяжёлую атмосферу этой сцены. Накинутый капюшон — это щит, маска, возвращение в привычную роль служанки Снежи, где всё проще и понятнее. Но её последний взгляд, брошенный на Широнга, был взглядомТан Лань. В нём не было мягкой, сентиментальной жалости. Это была твёрдая, решительная доброта. Доброта как сила. Доброта как выбор. Доброта, которая не спрашивает «достоин ли ты?», а просто действует, потому что так правильно.
— Пойдём, Лу Синь, — сказала она, выходя на улицу, оставив за собой двух мужчин.
Её уход был стремительным. Дверь захлопнулась, отсекая мир лачуги от внешнего мира. Внутри остались двое.
Ван Широнг застыл, прижавшись лбом к жесткому ложу. Его плечи ещё вздрагивали от сдерживаемых рыданий, но в его сжатых кулаках была уже не безнадёжность, а ярость желания жить. Внутри, сквозь трещины сломанного тела, пробивался хрупкий, но упрямый росток надежды.
Лу Синь остался стоять посреди комнаты на мгновение дольше необходимого. Его обычная уверенность испарилась. Он медленно повернулся и вышел, его твёрдые шаги по скрипящим половицам звучали неуверенно. Он уходил, унося с собой осколки своей прежней картины мира, в которой для такого поступка не осталось ни одной прочной опоры. Ему предстояло теперь собирать её заново.
Глава 8
Покои принцессы Тан Лань тонули в полумраке. Затянутые тяжёлым шёлком окна пропускали лишь рассеянный, пыльный свет, в котором кружились миллионы золотых частичек. Воздух был густым и неподвижным, наполненным ароматом чего-то острого, тревожного — запахом невысказанных мыслей и кипящего гнева.
Посреди этого богатого уединения, на персидском ковре с причудливыми узорами, металась принцесса. Тан Лань шагала по ковру, словно тигрица в клетке из бархата и золота. Её босые ноги, бледные и изящные, бесшумно касались прохладной поверхности, оставляя мимолётные отпечатки. Каждый шаг был отточенным, яростным, полным сдерживаемой энергии. Платье-халат служанки развевалось вокруг неё, как взволнованные крылья.
Она не просто ходила — она вела безмолвную битву с призраками своего прошлого. Губы её шевелились, выплёскивая наружу обрывки мыслей, которые с бешеной скоростью неслись в её голове.
— … И её бойфренд — начальник бюро, он и отвлёк стражника… — её шёпот был хриплым, колючим, больше похожим на шипение. Она жестикулировала, её пальцы с длинными, ухоженными ногтями врезались в ладони, будто пытаясь схватить невидимые нити заговора. — Сестра могла толкнуть и сбежать… Плавать Тан Лань не умела, и сестра это знала… Знала!
Она замолкала, застывая на мгновение, чтобы вновь сорваться с места, вычерчивая по ковру невидимые схемы предательства.
— Широнг говорил правду, но кто будет слушать стражника, когда допрос ведёт будущий муж сестры? — её голос сорвался на горький, саркастический смешок, лишённый всякой веселости. — Конечно… Потому он прискакал ко мне с расспросами, и на его лице было облегчение, когда я сказала, что ничего не помню. Вот же сволочи! Идиоты! Думают, я так и останусь милой дурочкой, прыгающей у них на поводке?
Внезапно она замерла, уперев руки в боки. Её силуэт, резкий и напряжённый, вырисовывался на фоне тёмного дерева. Голова была откинута, взгляд устремлён в потолок, но видела она отнюдь не резные панели. Она
