Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова
Я проснулась утром не от звука, а от ощущения. От странной, легкой тяжести счастья в груди, будто я всё еще держала чью-то руку. И прежде чем сознание полностью вернулось, прежде чем я успела проанализировать или испугаться, мои губы сами растянулись в широкую, беззащитную улыбку. Она была как луч зимнего солнца, пробившийся сквозь толщу туч, — редкая, яркая и по-детски чистая.
Улыбка держалась несколько секунд, пока я лежала с закрытыми глазами, цепляясь за обрывки сна: запах детских волос, ощущение ткани его камзола под моими пальцами, звук его смеха, низкого и теплого.
Потом я открыла глаза. Увидела знакомый балдахин, холодный свет зимнего утра в окне. И осознала. Осознала, ЧТО мне приснилось.
Улыбка медленно сошла с моего лица, но не исчезла совсем — она осталась где-то в уголках глаз, легким теплом на щеках. Смущение? Да, было. Легкая паника от такой дерзости подсознания? Безусловно. Но сильнее всего было другое — тихое, ошеломленное изумление. Не перед сном, а перед самой собой. Перед той частью меня, которая, оказывается, могла мечтать об этом. Которая, вопреки всем моим убеждениям и страхам, нарисовала такую ясную, такую желанную картину.
Я встала и подошла к окну. Замок, леса, снег — всё было как прежде. Но что-то внутри сместилось, перевернулось. Страх перед переменами не исчез, но он больше не был одинок. Теперь с ним соседствовало это новое, трепетное и пугающее чувство — предвкушение. И от этого вида знакомого, заснеженного пейзажа у меня снова, совсем чуть-чуть, дрогнули уголки губ.
Глава 10
Глава 10
Днем, когда мягкий зимний свет лился из высокого окна кабинета, я снова сидела с планшетом. Но сегодня линии выходили иными. Я рисовала не архитектурные детали и не графичные ветви, а вид из окна своей башни — тот самый, что видела каждое утро. Однако сейчас на пергаменте было не просто изображение: я старалась уловить, как солнечный луч играет на кристаллах инея, как тени ложатся мягче, создавая не холодную строгость, а некую… задумчивую нежность. Я даже добавила едва намеченный силуэт птицы на дальнем дереве — крошечный знак жизни в заснеженном мире.
И снова легкий стук в дверь, и снова он на пороге. Граф Артуа вошел беззвучно, как и в прошлый раз, но на сей раз его присутствие не стало неожиданностью — будто я его подсознательно ждала.
— Опять за работой, сударыня? — спросил он тихо, приближаясь.
Я кивнула, откладывая грифель. Граф подошел, взгляд его скользнул по рисунку, и в его глазах мелькнуло что-то, что заставило мое сердце учащенно биться — не смущение, а скорее одобрение, понимание.
— Вы меняетесь, — заметил он мягко. — Ваши линии… они стали менее строгими. В них появилось дыхание.
Я не знала, что ответить, и лишь пожала плечами, чувствуя, как тепло разливается по щекам.
Тогда он обвел взглядом стены, заставленные десятками моих работ, и задал вопрос, от которого у меня перехватило дыхание:
— Вы не планируете выделить отдельное крыло в замке под галерею? Под ваши картины? Здесь, на мой взгляд, собрана потрясающая коллекция. Она заслуживает того, чтобы ее видели.
Я уставилась на него, совершенно ошеломленная. Галерея? Моих рисунков?
— Господин граф, — проговорила я наконец, и голос мой звучал сдержанно, почти сухо, скрывая внутренний взрыв непонимания. — Кому это может быть интересно? Это же просто… мои личные заметки. Наброски. И кто, скажите, станет появляться в Черном Замке, чтобы смотреть на них? Сюда, как вы сами знаете, дорогу давно забыли.
Он улыбнулся, и в этой улыбке была не снисходительность, а некая твердая уверенность.
— Сударыня, дороги забывают, пока по ним не пройдет кто-то, кому есть что показать в конце пути. Ваш замок — не просто руины с дурной славой. Это место, где живет искусство. А настоящее искусство, поверьте, всегда найдет своего зрителя. Даже если для этого зрителю придется пробиваться через снежные заносы. — Он сделал паузу, и его взгляд снова вернулся к моему свежему рисунку. — Вы создаете не просто изображения. Вы создаете настроение целого мира. И этот мир стоит того, чтобы в него поверили другие.
Я молчала, переваривая его слова. Вся моя сущность протестовала: я не хотела зрителей, не хотела, чтобы сюда кто-то приходил. Но где-то в самой глубине, под слоями страха и привычки к одиночеству, дрогнуло что-то новое — робкое, почти неуловимое чувство гордости. И желание. Желание, чтобы кто-то еще увидел эту красоту, которую видела я. Чтобы кто-то еще понял этот тихий восторг, который я пыталась передать грифелем.
Я не дала ответа. Просто снова взяла в руки грифель, но теперь пальцы мои дрожали. Идея галереи витала в воздухе кабинета, как навязчивый, но уже не пугающий, а завораживающий аромат. Она была абсурдной. Немыслимой. И от этого — вдвойне волнующей.
Обед в тот день проходил в странной, натянутой атмосфере. Тишина между нами была уже не просто отсутствием слов, а чем-то заряженным, как воздух перед грозой. Граф Артуа, казалось, чувствовал это. Он не сразу заговорил о главном, обсуждая качество дичи или тонкость вина, но я видела, как его взгляд время от времени останавливается на мне, оценивающий и задумчивый.
И когда слуги унесли основное блюдо, он положил салфетку рядом с тарелкой и произнес спокойно, но очень четко:
— Я думал о ваших рисунках, сударыня. И о своем предложении. Это не была пустая любезность. Я знаю, что создание галереи — труд, и не только творческий. Нужны руки, материалы, возможно, перепланировка помещений.
Я замолчала, не поднимая глаз, следя за тем, как дрожит пламя свечи в хрустальном подсвечнике.
— Я понимаю вашу… осторожность, — продолжил он, и в его голосе не было насмешки, только понимание. — Но позвольте мне быть не только зрителем, но и помощником. У меня есть средства. И, что, возможно, важнее, — связи с искусными ремесленниками, которые ценят тишину и дисциплину. Они могли бы бережно адаптировать помещения, не нарушая духа этого места. Я могу обеспечить всё необходимое золотом.
