Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова
— Это более чем видно, — сказал он, обернувшись ко мне. Его янтарные глаза, обычно такие проницательные и холодные, сейчас светились искренним, живым интересом, без тени высокомерия или снисхождения. — У вас редкий, по-настоящему цепкий дар, сударыня. Обычно подобные виды стремятся писать красками, гонясь за яркостью и эффектностью. А вы одним лишь серебром грифеля передаете саму суть, самое настроение момента. Это требует не только огромного технического мастерства, но и… очень тонкого, глубокого внутреннего зрения. Умения видеть мир иначе.
Мое смущение усилилось, смешавшись с неловкой гордостью. Я не знала, что сказать. Его похвала была настолько неожиданной, точной и проникновенной, что полностью обезоруживала, сметая привычные барьеры осторожности.
— Вы слишком любезны, господин граф, — наконец пробормотала я, снова беря в дрогнувшие пальцы холодный грифель, просто чтобы занять их, найти точку опоры. — Это просто наброски. Способ запечатлеть мгновение для памяти, не более того.
— Скромность, бесспорно, украшает, но она же порой скрывает от мира настоящее, редкое сокровище, — мягко, но убежденно возразил он. Потом, словно спохватившись, что переступил какую-то незримую грань формальности, слегка отступил назад, к двери. — Я снова прервал вашу работу. Простите за назойливость. Просто… искренне благодарю, что позволили увидеть это. Это был настоящий подарок.
Он еще раз склонил голову в почтительном поклоне и бесшумно вышел, оставив дверь приоткрытой.
Я осталась одна. На столе лежал холодный грифель, за окном был все тот же привычный, неподвижный зимний пейзаж, но в каменной тишине комнаты теперь витало, смешиваясь с запахом бумаги и воска, что-то новое, незнакомое — не гнетущий страх перед переменами, а неловкое, смущенное, но безусловно теплое и сладкое послевкусие от чужого, понимающего и оценивающего взгляда. Моя тихая, неприступная крепость дала свою первую, почти невидимую трещину — и произошло это не от удара судьбы или злого умысла, а от одного лишь искреннего, проницательного комплимента. Воздух, казалось, теперь слегка дрожал от этого нового отзвука.
Глава 9
Глава 9
В тот же день, готовясь к обеду, я стояла перед своим гардеробом и с неожиданным раздражением обводила взглядом привычный ряд платьев. Практичная шерсть цвета мха, темно-синее суконное, серое с минимальной вышивкой у горла… Все они были удобны, теплы и идеально соответствовали моей роли затворницы, Хранительницы Тишины.
И тут моя рука сама потянулась к дальнему уголку, где висело одно-единственное платье, которое я почти не носила. Из мягкого, струящегося бархата глубокого винного оттенка, с высоким воротом и длинными рукавами. Оно было скроено проще, чем наряд графа, и без каких-либо украшений, но в нём была… изюминка. Оно ловило свет иначе, лежало по фигуре чуть изящнее, его цвет был не фоновым, а явным.
Мысль ударила меня с ясностью вспыхнувшей спички: «Надеть бы это. При нем».
Я замерла, пальцы уже касаясь прохладного ворса бархата. Эта мысль удивила меня. Глубоко, до самого основания. Но, странным образом, не раздражала. Не было в ней ни паники, ни отторжения. Было лишь тихое, изучающее удивление самой себе. Когда в последний раз я хотела просто понравиться? Не вписаться в рамки, не быть незаметной, а наоборот — выглядеть… хорошо? В моей прежней жизни такого не было. А в нынешней — и подавно.
Это было новое, незнакомое чувство. Оно не вытесняло моего страха перед переменами, не отменяло желания вернуть прежнее уединение. Оно просто существовало параллельно — легкое, щекочущее нервы и заставляющее кровь приливать к щекам.
Я сняла с вешалки свое обычное, серое платье. Посмотрела на него. Потом снова на бархатное. Вздохнула. И, со странным чувством, будто совершаю нечто слегка безумное, нарядилась в винный бархат. Перед тем как выйти, я на мгновение задержалась у зеркала. Высокая женщина в платье, от которого веяло не роскошью, но скрытым достоинством, смотрела на меня чуть смущенными, но живыми глазами. Я поправила прядь волос и, поймав на своем лице тень улыбки, которую не пыталась стереть, отправилась в столовую. Мне было приятно. И в этом простом факте заключалась целая революция.
Обед протекал в спокойных, почти бессодержательных тонах. Мы говорили о нейтральном: о том, как хорошо потрескивает ольха в камине, о предстоящем, по прогнозам гнома-хранителя, усилении мороза. Граф Артуа держался с той же утонченной вежливостью, но в ней уже не было напряжения первой встречи — только благодарная усталость. И тогда, отодвинув тарелку с десертом, он произнес то, чего я, в глубине души, уже ожидала:
— Жерар сегодня заметно оживился. Силы возвращаются. Если ничего не изменится, через пару дней мы сможем вас покинуть и больше не нарушать ваш покой. Наши лошади отдохнули в вашей конюшне и готовы к дороге.
Он улыбнулся, и в его улыбке была искренняя признательность.
А я… я почувствовала легкое сожаление.
Оно возникло тихо, где-то в области солнечного сплетения, легкой, холодной тяжестью. Не как удар, а как медленное оседание чего-то на дно души. Я кивнула, произнесла что-то вроде: «Рада, что ваш друг поправляется» и «Буду рада видеть вас снова, если путь когда-нибудь занесет», — все те фразы, которые полагается говорить.
Но внутри звучал иной голос. Голос, который напоминал, что через пару дней длинные коридоры снова станут абсолютно безлюдными. Что за обеденным столом я буду сидеть в одиночестве, и единственным звуком будет скрип собственного стула. Что некому будет оценить узор инея на стекле тем проницательным, понимающим взглядом.
Это сожаление удивило меня своей интенсивностью. Я ждала их отъезда, жаждала его всем своим существом, желавшим вернуть утраченный покой. А теперь, когда он стал реальной перспективой, мой покой вдруг показался… чуть более пустым, чем прежде.
— Это… очень разумно, — наконец выдавила я, поднимая на графа взгляд. — Желаю вам благополучной дороги.
Мы закончили обед в той же вежливой тишине. Но теперь в ней витало нечто новое — неловкое, невысказанное.
Той ночью сон пришел ко мне не как навязчивое видение, а как теплая, бархатистая волна, уносящая в глубину.
Я видела залу замка, но преображенную. Не холодную и торжественную, а наполненную жизнью и светом. На ковре у огромного камина резвились трое детей: две девочки с каштановыми кудрями, как у меня, и мальчик с серьезными янтарными глазами. Они смеялись, и их смех был самым прекрасным звуком на свете — не нарушающим тишину, а наполняющим её смыслом.
А рядом со мной, в кресле у огня, сидел он. Граф Артуа. Не гость, не незваный странник, а…
