Сон наяву - Рада Теплинская
— Не надо! — выдохнула она, и в её голосе, прерываемом глубоким отчаянием и мольбой, прозвучала неподдельная, отчаянная просьба. — Она же хочет вывести тебя из себя! Она просто играет с тобой!
— Вот оно что, — насмешливо, с тягучим наслаждением протянула хозяйка «Кипарисовых вод». Её голос обволакивал, как ядовитый дым, она медленно, с явным, неприкрытым удовольствием произносила каждое слово, смакуя каждую букву, каждый звук. На её лице мелькнула торжествующая, жестокая усмешка, которая исказила её прекрасные черты, сделав их отталкивающими, почти демоническими. — Только я не боюсь Эрнесто! Мне до него нет никакого дела! Что же касается тебя, моя милая, — её взгляд скользнул по Эмили, словно оценивая её абсолютную ничтожность, пронзая насквозь, как ледяной клинок, — то я уже велела тебе убираться отсюда! И чтобы духу твоего здесь не было! Никогда! Это место тебе не принадлежит!
Эмили колебалась, застыв на пороге гостиной, откуда доносились приглушённые, но пронзительные голоса. Её сердце тяжело стучало в груди, каждый удар отдавался глухим эхом в висках, заглушая здравый смысл и нарастая до оглушительной барабанной дроби. Атмосфера внизу, казалось, сгустилась в тяжёлую, плотную массу, настолько наэлектризованную, что воздух вокруг вибрировал, предвещая бурю, и пахло грозой. Она не хотела — о, как же сильно она этого не хотела! — оставлять Эрнесто наедине с мачехой Антониетой. Присутствие этой женщины в доме, словно невидимый яд, всегда вызывало нездоровое, мерзкое, липкое напряжение, из-за которого все чувствовали себя загнанными в ловушку. Эмили боялась, что Эрнесто не выдержит, что накопившаяся за годы унижений и несправедливости ярость наконец вырвется наружу, подобно смертоносному вулкану, и он набросится на Антониету с кулаками, забыв обо всём, о последствиях, о том, что их хрупкий мир рухнет окончательно.
Однако у неё не было выбора. Приказ отца, Романа, прозвучал как приговор, не терпящий возражений. Он прислал за ней, и неповиновение могло только усугубить и без того шаткое положение их семьи, разрушить последние крупицы стабильности. Тяжёлое чувство безысходности и предчувствие катастрофы сдавили грудь Эмили.
56
Девушка неохотно, медленно, словно каждый мускул её тела противился этому, стала подниматься по старой скрипучей лестнице. Каждый её шаг отдавался эхом в наступившей внизу тишине, словно отмеряя последние трагические мгновения мира и покоя. Она не сводила взгляда с непримиримых врагов, чьи фигуры, освещённые холодным призрачным светом, проникавшим сквозь узкое окно, казались высеченными из тени и гнева — монолитные, застывшие в ненависти, готовые в любой момент взорваться.
— От тебя так и прет злобой, дорогая мачеха, — произнёс Эрнесто, широко расставив ноги, словно готовясь к схватке. Уголок его губ изогнулся в презрительной усмешке, а слова он произносил медленно, почти с театральной насмешкой, словно наслаждаясь каждой буквой. Его голос был низким и опасным, как рычание хищника, притаившегося в ожидании броска, и разрезал наэлектризованную тишину. — Неужели ты завидуешь молодости и невинности Эмили? Или, может быть, ты боишься, что её красота привлечёт моего отца? Настолько сильно, что он окончательно забудет о тебе и о той власти, которую ты над ним имеешь?
Антониета, которую Эрнесто задел за живое, напряглась, и к горлу подкатила желчь. Она лишь злобно прищурилась, и её глаза превратились в щёлочки. Её губы изогнулись в тонкой, змеиной, ядовитой улыбке, предвкушающей триумф.
— Да известно ли тебе, дерзкий полукровка, — выплюнула она, вложив в каждое слово максимум презрения, — что твой отец души во мне не чает? Ради меня Роман готов на всё! Он мой, как марионетка на ниточках! — Её голос звенел от торжества, граничащего с безумием, а глаза горели лихорадочным, хищным блеском. — Я могу заставить его делать всё, что захочу! — Чтобы придать своим словам ещё больше убедительности и насладиться его мучениями, Антониета сделала долгую театральную паузу, вглядываясь в искажённое от гнева лицо Эрнесто. Затем, наклонившись к нему ещё ближе, так что её дыхание обожгло его щёку, словно она делилась с ним самой сокровенной, отвратительной тайной, она добавила с издевательской, шипящей улыбкой: — Даже подарить мне «Солнечные поляны»…
Название старинного поместья, веками принадлежавшего роду Эрнесто, — символ его наследия, священного и неприкосновенного, — прозвучало как удар кинжала, разрывающий ткань реальности. В глазах юноши мгновенно вспыхнула неистовая ярость, поглотившая последние остатки хладнокровия. На его скулах выступили багровые пятна, а зрачки сузились до размеров булавочной головки. — Господи! — прорычал Эрнесто, и это был не просто звук, а первобытный, животный рык, вырвавшийся из самой его груди. Его голос был глубок, как раскат грома, способный сокрушить скалы, и с каждой буквой из него выплескивалась чистейшая, неприкрытая злоба. — Я убью тебя! — Это было не обещание, а клятва, выкованная из ненависти.
Он подскочил к Антониете с невероятной, молниеносной скоростью, словно выпущенная из лука стрела, и с силой схватил её за запястье. Его побелевшие от напряжения пальцы сомкнулись вокруг её тонкой руки, словно стальные тиски, готовые раздробить хрупкие кости, не оставляя ей ни единого шанса на побег.
Та в ответ лишь звонко, раскатисто рассмеялась. Этот смех, дикий, исступлённый, полный презрения и извращённого удовольствия, пронзил воздух, эхом отразился от стен и осквернил каждый уголок дома. В её глазах не было ни капли страха, только экстаз. Она не дрогнула, её взгляд был прикован к его пылающим глазам, наслаждаясь его агонией, а лицо исказилось в гримасе безумного торжества.
— Я же знаю, ты только притворяешься, будто ненавидишь меня, — проворковала она, и её голос был похож на шелест шёлка, сладкий, приторный, как у кобры, готовящейся к броску, но в нём сквозила скрытая, смертоносная угроза. — Признайся, ты всё ещё хочешь меня, и поэтому не можешь спокойно пройти мимо… твоя мужская природа кричит об этом… непременно прикоснёшься ко мне. Твоё тело тянется к моему, не так ли? Это неконтролируемое притяжение, Эрнесто.
В глазах Эрнесто мелькнула тень отвращения, смешанного с леденящей душу ненавистью. В их холодном, мёртвом свете отражалась бездна. Он сжал её
