Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва
Вот когда меня дёргают за ногу и мажут какой-то прохладной ерундой – то да, я готов назвать расположение своих ног вплоть до секунд. А вот когда меня наконец жалеют и оставляют в покое: боюсь, мы потеряны в море, капитан, и наш компас поглотила пучина. О, расслабьтесь, Мсьё шкипер: пучина поглотила далеко не только компас, но также и руки, ноги и прочие принадлежности вашего капитана. А потом пучина изволила сесть своим громадным задом ему на голову и придавила так, что хрустнуло. Au revoir[83], мы идём ко дну…
… Когда я повторно выныриваю, мою руку кто-то держит. Я открываю болящие глаза: это доктор Конфежу щупает мне пульс. Пить, дайте воды. Нет, не bonjour, а пить. Позовите Софи, она хотя бы поумнее вас и, будь садовником, не уморила бы засухой вверенные ей посевы.
… Кто довёз меня прошлой ночью с кутежа, Никитин?
– Прошлой ночью? – переспрашивает он. – Как ты думаешь, Илья, какой нынче день?
Никитин, я теперь практикую умеренность и больше не разбрасываюсь словами. Так что или скажи сам, или ступай к чёрту, медвежья ты харя. Ой, кажется, я поразбросался словами: что ж, тогда я забираю обратно всё сказанное, кроме последних трёх слов.
– Илья, ты уехал из чёртова Versaillais практически 36 часов назад, – орёт Никитин. – Да я страху господнего натерпелся, пока искал тебя везде, понимаешь ты это или пропил все мозги! Да я, может быть, думал, что тебя выловят, Илья…
Фу, Никитин, благодарю покорно: теперь меня снова мутит. Страху господнего, поверь мне, натерпелась моя мама, когда по воскресеньям ты ходил к нам обедать.
Не ори, Никитин, Бога ради. Я не знаю, где был ночью… да-да, я понял, что прошла не ночь, а 2 ночи, я пока в своём уме. Никитин, я просто так выгляжу, на самом деле я умею считать. Угомонись же, или я действительно сейчас издохну у тебя на глазах, как ты и боялся, только чтоб ты замолчал.
С чего начать: этот сукин сын Кончиковский, который давеча притащился вместе с другими в новую Школу, попал, по всей видимости, вместе с Бальмонтом к агентам охранки под колпак. А заодно, видимо, и я, потому что по дурости не отворотил морды и согласился прочитать курсистам никому не нужную ахинею…
– Илья! – опять кричит мой бедный Никитин дурным голосом. – Илья, так ведь Кончиковского прирезали давеча под самым Versaillais! Вчера и жандармерия с утра к нам наведывалась, и про тебя спрашивали, и в Школу, сказывают, приходили – кто-де, мол, последним видел господ литераторов, кто-де ругался с Кончиковским…
Никитин, чтоб тебя, а лучше меня… так ведь это я, я ругался в Versaillais с Кончиковским! Sacre dieu, какая несуразица, дай вспомнить… В общем, курсистка подслушала после лекции… третьего дня, получается… что то ли за Бальмонтом, то ли за Кончиковским вот-вот приедут науськанные царские агенты особого отдела и заодно прихватят и меня – коллективно, так сказать. И меня, представь себе, увезли из Школы от греха подальше, как кисейную девушку в метель… Как-как, Никитин, это я после скажу, это неважно. А что важно – что тайная полиция правда приезжала!
Бальмонт сказывал, вроде заявились какие-то: якобы от Министерства путей сообщения, ведут надзор за подданными Российской империи, прибывающими на поездах, паспорта-де проверяют у всех. А ничего, что мы уже месяц как прибыли? Ковалевский сам приказал не препятствовать – дабы не возбудить беспорядку. Очень похоже на Ковалевского: главное – порядок, солидность и никакой революции. Вроде осмотрели столы и подозрительные карманы на предмет запрещённых брошюр, записали фамилии и были таковы. О, Никитин, брось: меня-то за что брать?… они припишут себе чести перед начальником, что были молодцы, и получат по полтинничку, вот и всё… Это русские затурканные ребята с плешью на темечке, они и думают-то только о пенсии…
Потом меня поят, кормят супом и обтирают тряпицей, как запылённые часы на камине. Это я думаю гладко, а выгляжу, должно быть, с грехом пополам, потому что Никитин смотрит на меня, как будто взаправду выловил меня из Сены. Я мелко мщу ему, глядя на него так же – или, по крайней мере, делая для того всё от меня зависящее. Да вылови меня откуда угодно, я-то всё равно выгляжу в десять раз лучше твоего… Впрочем, сегодня, пожалуй, единственное исключение.
Я предпочитаю не думать, что для справления простейших земных нужд не могу сам встать… Я закрываю глаза и не вижу ни Миши, ни Софи с нежными ручками… Ты всего лишь человече, говорю я себе. Меня мутит от супа, мутит от окна, которое раззанавесил стервюжник Никитин. Время течёт вокруг меня, а я – Васильев остров…
… К тебе приходила твоя Дульцинея, врывается ко мне голос Никитина.
За полтину – понежнее, а за гривну – посочнее.
Всех амурней и свежее, кто не ахнет – пожалеет.
Не волнуйся, Илья, я выручил тебя и ахал за двоих. Ой, да лежи, лежи… Она всё равно бы не двинула дальше сеней, пока ты без чужой помощи не можешь толком оправиться.
Ха-хах, вот если б ты оправлялся золотыми часиками или бриллиантами, вот тогда бы она первая подбежала подставить под тебя сосуд, даже не разувшись и отпихнув нашу Софи, х-хах. Так что твоё счастье, Илья, что часики ты пока не производишь, а то мы твою этуаль[84] до конца недели не выпроводили бы, ха-хах.
Никитин, а больше никто не приходил? Я же слышал голоса, ну же, скаже мне.
Мне порядочно режет слух, что Никитин больше не орёт на меня.
– Илья, – гудит он надо мной, как дирижабль Сантос-Дюмона над Эйфелевой башней, – Илья, это были какие-то уполномоченные от Русского студенческого общества. Всё лучше, чем полиция, будь она неладна. Мы с Софи не стали тебя будить, оно даже и к лучшему, что ты тут лежал, как нетленные мощи: они хоть убедились, что никто не прячет тебя и что ты вряд ли снова сбежишь.
Выходить из комнаты я, конечно, отказался. Триста лет копались, даже под подушку к тебе норовили залезть. Я в конце концов не выдержал: чего, говорю, искать-то? Местные граждане-парижане уже всё выгребли из карманов, когда убивали нашего Развалова. Денег нет, часиков нет, шляпы нет.
Мы, один говорит, уполномочены, коли дело касается подданных Российской империи. А в чём, собственно, дело? А у
