Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

Ляля Гавриловна оглядывается из-под шляпки: люди, блики, тени, лошади и коляски несутся вокруг неё через улицу, как неугомонные стрижи промеж крыш. В какой из колясок сидит высмотрщик? за какой тенью притаился фискал? Но Ляля хочет спать, хочет есть, в груди у неё скверно, а в пустом животе ещё сквернее.

Газеты, купите газету! – она лезет за монетой и покупает листок за 5 сантимов. Merci. Не чуя ног, доходит до ближайшего бистро и садится снаружи за столбиком. Голова у Ляли немного плывёт, и она держится за столик.

Мадемуазель заказывает?.. Две булочки-улитки, чашечку шоколада, стакан сливок и рюмку водки, s'il vous plaît…[81] Я всегда встаю на заре, встречаться с господами вечером мне кажется неприличным… Зачем я сказала это? О, свою дочь он не отпустил бы к поэтам, даже к уважаемым… Боже, боже… Дайте мне мешок, чтобы я спрятала в него голову…

Водкой она протирает руки и приборы. Булочка кажется Ляле Гавриловне небывало вкусной. Ради неё Аарон, будь у него хоть крупица разума, отверг бы манну небесную, а Исав продал бы старшинство без сожалений… Всеми помышлениями моими, и чувствы, и зрением, и обонянием, и вкусом… и прочими моими греси… душевными вкупе с телесными… объядохся…

Ляля почти берёт вторую булочку-улитку: может быть, стоит завернуть её и отнести Илье Ефимычу? Он подкрепится ею в постели. За ним ухаживают Никитин и Madame Генриетт, его анус добродушно пронзает клистиром доктор Конфежу, его бельё стирает и крахмалит Софи… Ляля принесёт гостинец для него и оставит на кухне, а Madame Генриетт будет по-матерински потчевать Илью Ефимыча: кофе с ромом и булочка с маслом и мёдом для приболевшего Мсьё…

Её рука лежит на газете. Фамильный бриллиантовый перстень русской дворянской семьи, пропавший полгода назад, обнаружен в Германии. Кто снова запустил руку в шкатулку князей таких-то? И пр., и пр…

Его фамилия… Ещё вчера русский поэт Развалов подозревался в убийстве, а сегодня сам оказался жертвой. Что это? После ночного злодеяния в ресторане Versaillais Мсьё Развалов как в воду канул, однако на второй день изволил явиться домой избитым, обобранным и полуживым, что наводит жандармерию на мысль о виновности в его злосчастии тех же покусителей, что забрали жизнь другого подданного Российской империи – Мсьё Кончиковского… И дальше: очаровательная танцовщица Аглая Родникова, альтаир Амулета и муза русских деятелей искусства, не выйдет этим вечером на сцену, так как намеревается оберегать сон Развалова у его постели, пока тот не окрепнет…

Листок содержит и по-газетному дрянную репродукцию: на ней Развалов стоит подле причудливо наряжённой армиды[82] с пером и обнажёнными ниже колен ногами.

Ляля Гавриловна представляет, как перед его домом в Пасси толпятся люди, желающие осведомиться о его здоровье; как в доме все сбились с ног; как очаровательная танцовщица Родникова склонилась над его постелью и оберегает, неустанно оберегает его сон, и её большое перо касается его подушки. И тут она, Ляля Гавриловна, со своей позорной булочкой… А, это их кухонная девушка, дайте ей вынести таз или ведро с помоями, она это умеет…

Ляля Гавриловна продолжает смотреть в листок, но уже не читает. Не двигаясь и не мигая, она съедает мягкую булочку, выпивает шоколад и сливки, допивает водку из рюмки. Так же сидит ещё минут 5, пока к ней не подходят и не предлагают супа. Она молча, только рукой, отвергает суп, кладёт деньги на тарелку, складывает газету вчетверо и уходит.

***

Задушила ночь луну на небе

Пояском заброшенной аллеи.

Долго та дрожала над горою

И в овраг упала головою.

Тихо сполз косы конец в криницу,

И полночи нить косы струится

По воде, прильнув от брега к брегу,

Как мосток меж волн и кромкой снега.

Стайкой рыб плывёт коса всё ближе

И оконницу волнами лижет.

Не дыша ступаю я по прядям,

И над ветром я иду не глядя.

Подо мною сотни лет сгустились,

И запели раны в ветре сильном.

Поутру придёшь взглянуть на раны?

Те распустятся тебе навстречу сами.

Им зажить не нужно, ангел милый:

Пусть цветут в сиянье Альтаира.

Как мне быть, доктор? Приложи к лядащему лядащее, а к саркофагу чистое, сын мой.

В комнате душно и пахнет уксусом. Кто-то трогает моё тело, хватает за ногу.

Слава Богу, хоть тряска прекратилась, но голову камнем придавило к подушке, и потому я не открываю глаз, а продолжаю лежать и чего-то ждать. Чует моё сердце, что давит не столько мигрень, сколько горький финиш прошедшей ночи. Каждый раз после Oxygenee я пробуждаюсь Лазарем, восставшим на третий день, понюхавшим себя и сразу попросившим закопать его обратно – дабы не компрометировать себя пред сынами израилевыми и не срамиться пред самим собой.

Так я лежу не знаю сколько времени. Я могу думать, могу слышать, я сильно хочу пить, но вот чего я не могу – так это выйти из прострации и пошевелиться. Скверное ощущение. То же самое я чувствовал ещё раньше, когда проснулся среди ночи от страшной тряски. На голову тоже стало давить, но, по крайней мере, она перестала больно биться затылком о твёрдое. И так же, как теперь, меня накрыл ступор и воля моя была угнетена. Нет, не угнетена – утонула в глубинах отвратительной тряски, покачивания без конца и края, от которого меня каждую секунду жизни мутило, мутило… В мире ничего не осталось, кроме пресса на висках, боли в желудке и качающегося океана дурноты.

Думаю, дело в том, что в своём положении я теперь могу или напиваться до смерти, или не пить вовсе. И всё, без третьего варианта. Умеренное питьё более для меня не существует. Это, что называется, фикция. Значит, аристократом мне уже не стать. Аристотель, описывая необходимые аристократу качества, перед великодушием, величавостью и подобной дрянью неизменно ставил именно умеренность. Умеренный – добро пожаловать в аристократы, батенька. Неумеренный и мучаешься дурнотой – поди прочь, собака, и не загораживай аристократам место. Да я бы и пошёл прочь, побежал бы заправски по-собачьи и вообще как хошь, коль умел бы найти собственные ноги