Сон наяву - Рада Теплинская
После ужина, когда стихли последние отголоски застольных бесед — звон тонкого хрусталя, деликатно постукивающего о фарфор, приглушённый смех, похожий на мелодичный ручеёк, и оживлённые споры, полные интеллектуального азарта, — компания элегантно, словно единый организм, движимый невидимой, но ощутимой грацией, переместилась из роскошной столовой в просторную гостиную. Воздух здесь был наэлектризован предвкушением новых разговоров и лёгкого, непринуждённого отдыха. Здесь, в мягком рассеянном свете, льющемся сквозь сотни граней многочисленных хрустальных люстр, каждая из которых казалась застывшим водопадом света, среди глубокого, насыщенного бархата старинной мебели, благородного полированного дерева, хранящего отголоски веков, и приглушенного, едва уловимого аромата воска от догорающих свечей и сухих цветов, чья прежняя яркость теперь лишь намекала на себя, Эмили, словно раненая птица с обломанными крыльями, чья душа была измучена и разбита, забилась в глубокое бархатное кресло. Она выбрала самый укромный, полутеневой уголок комнаты, словно ища убежища от слишком яркого мира. Каждая складка плотной ткани казалась ей спасительным укрытием, пусть и скудным, но таким необходимым, создающим иллюзию невидимости. Тени, казалось, окутывали её, даря мимолетное забвение, почти растворяя её силуэт в мерцающем полумраке. Тем временем её взгляд, немигающий, словно застывший во времени, полный щемящей, почти физической тоски, был прикован к Антониете Агилар, хозяйке этого великолепного дома, бесспорной царице этого вечера.
Антониета, владелица «Кипарисовых вод» — названия, звучащего как старинная сказка или легенда, — была воплощением неземного изящества и неоспоримой, почти врождённой власти. В роскошном платье из струящегося тёмно-синего шёлка, мерцающего и переливающегося, как ночное море в лунном свете, складки которого мягко колыхались при каждом движении, ловя отблески камина и многочисленных свечей, она казалась неземной феей, сошедшей с полотна старого мастера эпохи Возрождения, или древней богиней, случайно оказавшейся среди смертных, но сохранившей величие и отстранённость. Золотистые локоны её волос, искусно уложенные в сложную, но при этом лёгкую, почти воздушную причёску и обрамлявшие утончённое, безупречно аристократическое лицо, ловили каждый луч света, создавая подобие сияющего нимба вокруг её головы. Она была бесспорным центром вселенной в этой гостиной, ярким, манящим светом, к которому все присутствующие тянулись, словно мотыльки к пламени, готовые сгореть в его ослепительном сиянии, лишь бы хоть на мгновение оказаться в его орбите.
Антониета с несравненной лёгкостью очаровывала присутствующих мужчин. Их взгляды были прикованы к ней, а улыбки замирали на губах, стоило ей заговорить. Каждый её жест или слово казались отдельным произведением искусства. Её звонкий мелодичный смех, похожий на перезвон серебряных колокольчиков, смешивался с оживлённой непринуждённой болтовнёй с сестрой Маргаритой — их голоса сливались в беззаботную радостную импровизацию. Она была настолько поглощена своим триумфом, своим обществом, своей безоговорочной победой над вниманием каждого в комнате, что ни разу не взглянула, не удостоила ни малейшей улыбкой, не проронила ни слова в адрес подопечной своего мужа, словно той и не существовало вовсе. Её демонстративное игнорирование было настолько полным, что Эмили, съёжившись в своём убежище, чувствовала себя невидимой, бесплотной тенью в чужом, слишком ярком и равнодушном мире, где её словно вычеркнули из жизни, лишив права на существование.
С каждой минутой, проведённой в этой атмосфере праздника, лёгкости и неприкрытого равнодушия, сердце Эмили сжималось всё сильнее, словно ледяной обруч сковывал её грудь, а на душе становилось невыносимо тяжело, почти физически больно, словно каждая клеточка её тела кричала от обиды и разочарования. Неужели это та самая жизнь, о которой она, наивная и полная трепетных надежд, мечтала, которую строила в «Кипарисовых водах», строя такие хрупкие, такие искренние планы на будущее? Она представляла себе не просто покровительство, а обретение настоящего дома. Она мечтала о дружбе, наставничестве, о родственной душе в лице Антониеты, видя в ней не просто покровительницу, а старшую сестру, которой у неё никогда не было, ту, что будет направлять и поддерживать. Она представляла себе долгие доверительные беседы в цветущем саду, где воздух наполнен ароматом роз, совместные прогулки по поместью, тёплые вечера за чтением у потрескивающего камина, когда они делятся мыслями и мечтами, сокровенными тайнами и становятся ближе.
Но теперь, наблюдая за холодной элегантностью и отстранённостью хозяйки, чья красота казалась такой же недосягаемой, как звёзды, Эмили осознала безжалостную, леденящую душу правду: её мечтам не суждено было сбыться. Как хрупкие стеклянные шары, наполненные солнечным светом и детской верой, они разбились вдребезги о невидимую, но ощутимую, непреодолимую стену предубеждений и неприступности, оставив после себя лишь острые осколки разочарования. Антониета Агилар, хозяйка этого великолепного дома, не просто не хотела её видеть — она её терпеть не могла. Каждое её отстранённое слово, каждый едва уловимый, но полный презрения жест, каждый демонстративный поворот головы или показное игнорирование кричали о нетерпимости, о нежелании видеть Эмили в своих стенах, о том, что она не потерпит её даже на пороге своего роскошного, закрытого мира. И это осознание было подобно сокрушительному удару под дых, лишающему возможности вдохнуть, отнимающему всякую надежду и последний лучик света, погружающему её в беспросветную тьму отчаяния.
Эмили остро, почти физически ощущала шаткость своего положения, словно стояла на краю пропасти, не просто держась за воздух, а отчаянно цепляясь за него кончиками пальцев, понимая, что в любой момент может сорваться в бездну забвения. Каждый осторожный вздох, который она заставляла себя сдерживать, чтобы не выдать дрожь, каждый размеренный шаг, словно по минному полю, в этом роскошном, но бесконечно чуждом ей поместье под названием «Кипарисовые воды» — месте, пропитанном тяжёлым, насыщенным запахом старой, тщательно отполированной древесины, едкой, но дорогой полировальной пастой и едва уловимыми, едва различимыми цветочными эссенциями, которые словно пытались замаскировать нечто более древнее и мрачное, — были возможны только благодаря великой, но столь же непредсказуемой милости Антоньеты Агилар. Милости, которая в любой момент могла обернуться ледяным отчуждением или, что ещё хуже, откровенным презрением. Она чувствовала себя натянутой до предела струной, вибрирующей от невыносимого напряжения, и постоянно ждала, что в любой момент эта струна с оглушительным звоном порвётся и весь её хрупкий мир, который она с таким трудом пыталась
