Сон наяву - Рада Теплинская

был воплощением сочувствия. Он словно чувствовал её боль, её неловкость, и его присутствие само по себе было утешением. А статный, красивый мистер Браун — крепкий светловолосый джентльмен лет тридцати пяти, с невольно грубоватой, но несомненно добродушной манерой держаться, с удивительно мягкими глазами, которые, казалось, видели больше, чем просто её внешность, — казалось, был единственным, кто по-настоящему замечал её грусть и неловкость, её попытки спрятаться от чужих взглядов. Они предпринимали мягкие, но настойчивые попытки вовлечь её в разговор, задавали вопросы, не требовавшие пространных ответов, делились забавными историями, способными вызвать хотя бы лёгкую улыбку, и их непринуждённые беседы, словно глоток свежего горного воздуха, стали желанным отвлечением от гнетущей тишины и невидимой, но ощутимой стены, воздвигнутой сёстрами. Именно в эти короткие, мимолетные мгновения, когда их голоса заглушали внутренний крик отчаяния, Эмили осмеливалась вздохнуть свободнее, ее плечи слегка расслаблялись, и она испытывала мимолетное, но оттого не менее драгоценное ощущение того, что здесь, в «Кипарисовых водах», ее приезд был искренне желанным, пусть и для немногих, пусть и для таких разных, но удивительно добрых людей.

Даже невозмутимый дворецкий Хорхе, человек с безупречной осанкой, двигавшийся почти бесшумно, словно не касаясь пола, вносил свой вклад в это хрупкое чувство общности. Он словно тень скользил вдоль длинного дубового стола, за которым сидело непривычно многочисленное семейство, и его руки казались размытым пятном, когда он с удивительной быстротой и ловкостью менял многочисленные изысканные тарелки и блестящие супницы, убирая одни блюда и подавая другие. Эмили часто ловила на себе его взгляд — быстрый, уважительный, но в то же время удивительно понимающий, словно он читал её мысли. И он отвечал ей коротким, едва заметным кивком или взглядом, полным молчаливого, но глубокого понимания, — это было невысказанное, но явное признание её присутствия, редкое проявление безусловной, тихой доброты в этом чужом, враждебном доме. Она ловила себя на том, что инстинктивно ищет эти маленькие успокаивающие жесты, эту тонкую, почти невидимую нить связи, протянутую через море отчуждения. Но, увы, эти заветные, незаметные переглядывания не остались без внимания. Антониета Агилар, чьи зоркие, словно орлиные, глаза ничего не упускали, а лицо было маской холодной надменности и неприступности, наблюдала за ними ледяным, пронизывающим взглядом, полным неприкрытого осуждения. От этого безмолвного, хищного блеска в её глазах, полного предостережения и скрытой угрозы, у Эмили по спине побежали мурашки, а хрупкая, только что зародившаяся надежда начала стремительно таять, словно дымка на ветру, оставляя после себя лишь горечь и пронизывающий холод.

Воздух в большой гостиной, обычно пропитанный ароматом старой кожи и полированного дерева, внезапно стал разреженным и резким. Антоньета Агилар, хозяйка дома, поджала губы, и этот жест был чем-то большим, чем мимолетное выражение недовольства. Это было намеренное сжатие губ, решительное выражение лица, холодное и четкое, как скальпель хирурга. В ее темных глазах, обычно сверкавших почти детским восторгом, теперь блеснул стальной огонек.

Она даже не стала дожидаться, пока Хорхе, их безупречный дворецкий, закончит свои обязанности — последний звон фарфоровой чашки о блюдце, почти неслышный шорох вечерней газеты, аккуратно разложенной на столе из красного дерева. Почти театральным жестом, шурша шёлковым платьем, она повернулась к своему мужу Роману. Её вопрос, заданный без тени сомнения, был дерзким вызовом всем негласным правилам приличия, которые царили в их богатом доме, намеренным разрушением тщательно поддерживаемого фасада аристократического порядка.

48

— Послушай, мой дорогой, — начала она приторно-сладким голосом, в котором странным, тревожным образом сочетались притворная невинность и острый, злобный умысел. Это был тон ребёнка, который просит новую игрушку, но при этом слова были подобраны так, чтобы нанести максимальный ущерб. — Скажи мне, разве не было бы просто замечательно нанять англичанина в качестве нашего нового дворецкого?

Роман, застигнутый врасплох, с обычно невозмутимым выражением лица, которое превратилось в маску крайнего недоумения, медленно поднял взгляд на жену. Его глаза, широко раскрытые от непонимания, искали в её лице намёк на шутку, признак её обычной театральности. Но Антониета, делая вид, что не замечает его глубокого смущения и нарастающего шока, просто сияла, и на её губах играла лучезарная, почти хищная улыбка. Не успел он произнести ни слова в знак протеста или смущения, как она продолжила, и её слова попали точно в цель:

- О, несомненно, Хорхе — превосходный дворецкий; я ни на секунду не усомнилась в его безупречной честности или скрупулёзном внимании к деталям. И да, дорогой, я прекрасно осведомлена о его… нетрадиционном происхождении: он внебрачный сын твоего отца — пикантный маленький секрет, не так ли? Но, по правде говоря, ему просто не хватает той неуловимой je ne sais quoi, той врождённой утончённости, которая отличает настоящего дворецкого.

Она наклонила голову, словно объясняя простую истину глупому ребёнку.

- Видишь ли, то, что твой бедный, заблудший отец — который, будем честны, совершил множество ошибок и потакал всем своим грубым прихотям — отправил его в Англию, чтобы он «научился» быть дворецким, не делает его волшебным образом настоящим английским дворецким. Дело не только в обучении, моя дорогая. Это образ жизни, врождённое понимание, а... а порода, дорогая! Ты не согласна? Её вопрос повис в воздухе, словно вызов, пропитанный ядом, который словно говорил: «Только попробуй возразить».

Хорхе, который молча собирал чайный сервиз, являя собой образец спокойной деловитости, почти незаметно вздрогнул. По его напряжённому телу пробежала едва заметная дрожь, и он замер на полпути, занеся изящную фарфоровую чашку в нескольких сантиметрах от подноса. Его поза, ещё мгновение назад демонстрировавшая безупречное, расслабленное достоинство, стала неестественно напряжённой, как будто он боролся с невидимой силой. По его обычно бесстрастным оливковым щекам разлился глубокий, огненно-красный румянец, словно волна чистого негодования. Это был явный, неоспоримый признак сильного гнева и глубочайшего унижения. Реакция была настолько яркой, настолько непосредственной, что не могла ускользнуть от проницательного, сочувственного взгляда Эмили.

Эмили, наблюдавшая за происходящим из укромного уголка, почувствовала тошноту. Её сердце разрывалось от невыносимой жалости к человеку, чьё достоинство так небрежно и жестоко попиралось. Она опустила глаза, но не из-за стыда за Хорхе, а из-за отчаянной потребности защитить его от своего сочувственного взгляда. В глубине души она обрушила на Антоньету Агилар поток безмолвного осуждения, яростного обвинения в такой вопиющей дерзости и неприкрытой жестокой бесчеловечности. Эмили сжала руки в кулаки, спрятанные в складках юбки, и с её губ едва не сорвался беспомощный внутренний крик.

Роман, который поначалу был ошеломлён, теперь, казалось, физически съёжился в