Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Последнее, что следует пояснить, прежде чем приступить к рассказу: за пять лет, предшествовавших войне, Хортон не искал почти ничьего общества, кроме моего. Наша дружба завязалась еще в школьные годы и претила ему не настолько, чтобы ее прервать. В остальном же ему случалось разговаривать на отвлеченные темы, не касающиеся повседневных дел, едва ли с полудюжиной человек. К тому времени Хортон уже отошел от хирургической практики, в которой достиг непревзойденных высот мастерства, и избегал всяческого общения с коллегами, которых считал невежественными педантами, не имеющими ни знаний, ни смелости. Время от времени он бросал им, словно собаке кость, очередную эпохальную монографию, однако по большей части был полностью погружен в свои исследования и предоставлял коллегам двигаться на ощупь без малейшей помощи.
Хортон признавался, что любит разговаривать со мной, поскольку я совершенно не разбираюсь в теме. Необходимость излагать свои теории, догадки и доказательства так, чтобы их понял непосвященный, помогала ему самому добиться ясности.
Помню, как он зашел ко мне вечером 4 августа 1914 года.
– Итак, началась война, и на улице не протолкнуться из-за бурлящих толп. Странно, правда? Как будто мы не носим в себе поле битвы куда более жестокой, чем любая мыслимая война между государствами.
– О чем ты? – удивился я.
– Постараюсь сформулировать просто, хотя не об этом пришел поговорить. Наша кровь – вечное поле битвы, по которому непрестанно маршируют враждующие армии. Пока перевес на стороне дружественных к нам армий, мы здоровы. Когда в слизистых окапывается отряд микробов, способных при должном натиске вызвать простуду, верховный главнокомандующий посылает туда полк и прогоняет врага. Приказ поступает отнюдь не из мозга – не там ставка главнокомандующего. Мозг не узнает о высадке вражеской армии, пока та не укрепится достаточно, чтобы все‐таки вызвать простуду. – Немного помолчав, он продолжил: – И ставка в организме не одна, а множество. Например, этим утром я убил лягушку – по крайней мере, так решило бы большинство людей. Но действительно ли я ее убил, когда отделил голову от тела? Ни в коей мере. Я убил лишь ее часть. Вскрыв тело, я вынул сердце и поместил в стерильную камеру при определенной температуре, чтобы оно не остыло и не заразилось микробами. Это было около двенадцати часов пополудни. Сейчас, когда я уходил, сердце все еще билось. Оно продолжало жить. Это наводит на множество интересных предположений. Пойдем, сам посмотришь.
Известие о начале войны вызвало на Ньюсам-террас небывалое оживление: в тихую гавань проник продавец вечерней газеты, и с полдюжины горничных вилось вокруг него, словно черно-белые мотыльки. Однако в доме Хортона царило одинокое безмолвие полярной ночи. Он забыл ключ, но его новая экономка, ставшая впоследствии такой знакомой и привычной обитательницей Ньюсам-террас, должно быть, заслышала шаги и открыла еще прежде, чем он позвонил в дверь. В руке она держала забытый ключ.
– Спасибо, миссис Гэбриэл, – сказал Хортон, и дверь бесшумно закрылась за нами.
Имя и лицо экономки почудились мне жутко знакомыми, словно я видел ее портрет в каком‐то иллюстрированном ежедневнике. Не успел я задуматься, как Хортон сам раскрыл мне загадку.
– Полгода назад ее судили за убийство мужа. Странное было дело. Главное, впрочем, что она идеальная экономка и со всем справляется в одиночку. Раньше я держал четырех слуг, и в доме вечно был свинарник, как мы выражались в школе. Теперь я живу в исключительном комфорте и чистоте с одной экономкой. Она делает всю работу – и поварихи, и лакея, и горничной, и дворецкого, притом отказывается от любой помощи. Она действительно убила мужа, но спланировала все так тщательно, что ее не смогли обвинить. Когда я нанимал ее, она довольно откровенно мне во всем призналась.
Конечно, я живо вспомнил этот судебный процесс. По версии следствия, ее муж, угрюмый склочный пьяница, перерезал себе горло при бритье; по версии обвинения, горло ему перерезала жена. Как всегда, не нашлось однозначного подтверждения тому, что рану мог нанести себе сам убитый, и обвинение пыталось доказать, что пену для бритья нанесли уже после смерти. Такая необыкновенная предусмотрительность и хладнокровие показались присяжным неубедительными, и после продолжительного совещания обвиняемую оправдали. Впрочем, столь же необыкновенным был выбор Хортона – взять в экономки вероятную убийцу, пусть и чрезвычайно умелую.
Догадавшись, о чем я думаю, он пояснил:
– Помимо восхитительного удовольствия иметь в доме идеальный порядок и абсолютную тишину, я считаю миссис Гэбриэл своего рода страховкой от убийства. Когда тебя судили и могли приговорить к смертной казни, постараешься всеми силами держаться подальше от трупов – больше никаких смертей в доме, насколько это тебе подвластно. Пойдем в лабораторию, я покажу тебе маленький пример жизни после смерти.
Зрелище крошечного кусочка ткани, в котором все еще билась жизнь, несомненно, поражало. Сердце лягушки едва заметно, но все же различимо сокращалось и расширялось, хотя было отрезано от остального организма девять часов назад. Раз сердце способно жить в отсутствие подпитки и стимуляции, значит, считал Хортон, во всех остальных важных органах тоже должны быть независимые источники жизни.
– Разумеется, отрезанный орган исчерпает силы быстрее, чем в содружестве с остальным организмом, поэтому сейчас я слегка простимулирую его электрическим током, – пояснил Хортон. – Если постоянно поддерживать в стерильной стеклянной миске температуру лягушачьего тела, не вижу, почему бы сердцу не продолжать жить. Конечно, встает вопрос о питании. Но ты представляешь, какие открываются возможности для хирургии? Представь витрины со стеклянными футлярами, в которых хранятся здоровые органы, извлеченные из мертвых тел. Допустим, человек умирает от пневмонии. Едва он испустит последний вздох, следует немедленно вскрыть его тело. Легкие, естественно, придется уничтожить, так как в них кишат пневмококки, но печень и органы пищеварения, скорее всего, здоровы. Можно извлечь их, поместить в стерильную атмосферу при температуре тридцать семь градусов и продать, скажем, бедняге, который страдает раком печени. Снабдить его новой здоровой печенью – каково?
– И вставить мозг человека, умершего от болезни сердца, какому‐нибудь прирожденному идиоту? – спросил я.
– Возможно, однако мозг имеет чересчур сложную систему связей и соединений между
