Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Хортон осторожно поправил горелку, поддерживавшую нужную температуру воды вокруг стерильного резервуара, в котором билось лягушачье сердце, и продолжил:
– Начнем с более простых, механических функций. Прежде всего, мозг – своего рода регистратура, дневник. Допустим, я бью линейкой тебе по костяшкам. Что происходит? Нервы в костяшках, естественно, отправляют в мозг сигнал – проще говоря, сообщение: «Кто‐то причиняет мне боль». А глаза отправляют свое сообщение: «Я вижу, как меня бьют линейкой по костяшкам». А ухо сообщает: «Я слышу звук удара». Но что происходит помимо этого? Мозг записывает полученные сведения о том, что тебя ударили по костяшкам.
Не переставая говорить, Хортон снял пиджак и жилет, переоделся в тонкий черный халат и уселся в своей любимой позе со скрещенными ногами на коврике перед камином, словно заклинатель духов или ифрит, вызванный черным магом. Перебирая нитку янтарных бусин, он полностью погрузился в размышления и разговаривал уже скорее с собой, чем со мной.
– Как мозг записывает сведения? Да так же, как фонограф записывает звук. Мириады крошечных точек, вмятин, оспин в мозгу с точностью записывают, что человек помнит, что ему понравилось или не понравилось, что он говорил или делал. Поверхность мозга достаточно обширна, чтобы служить бумагой для записи всех воспоминаний. Если впечатление было не слишком ярким, оно оставляет по себе неглубокую точку и со временем стирается, то есть забывается. Однако яркие переживания запечатлеваются навсегда. Например, миссис Гэбриэл никогда не забудет, как, перерезав мужу горло, намыливала ему лицо. Если, конечно, она в самом деле это сделала.
Теперь понимаешь, к чему я клоню? – продолжал он. – Разумеется, понимаешь. У человека в голове хранится полная запись воспоминаний обо всем, что он говорил и делал, – все его мысли и речи, в особенности привычные и часто повторяющиеся. Дело в том, что привычка, судя по всему, образует в мозге своего рода колею, и источник жизни, что бы он собой ни представлял, растекаясь по мозгу, неизменно в нее попадает. Вот тебе и граммофонная пластинка. Что нам необходимо и что я пытаюсь создать, так это игла, способная, перемещаясь по этим крошечным точкам, воспроизводить слова или целые фразы, сказанные покойником. Вот это книга жизни для Страшного суда! Вот это воскресение!
Здесь, в полном уединении, ничто не напоминало о возбуждении, царящем на улицах. Через открытое окно доносились лишь вздохи полуночной тишины. Тем не менее откуда‐то из-за стены слышалось непрестанное бормотание.
– Возможно, наша игла – к несчастью, еще не изобретенная – при воспроизведении записанной в мозгу речи сумеет даже воссоздать выражение лица: наслаждение или страх, – продолжал размышлять Хортон. – А может быть, наш граммофон мертвеца даже спровоцирует жесты и движения – ведь некоторые, когда напряженно думают, расхаживают из стороны в сторону, а другие разговаривают вслух сами с собой, пример чего мы сейчас и слышим. – Он поднял указательный палец. – Да, это миссис Гэбриэл. Она часами разговаривает сама с собой и, по ее словам, всегда имела такую привычку. Не сомневаюсь, ей есть о чем поговорить.
Именно той ночью я впервые задумался о том, что за мирными фасадами на Ньюсам-террас кипит жизнь. Вот я попал в самый тихий из домов и обнаружил, что жизнь здесь бьет ключом – как в человеке, сидящем на полу у камина, так и в той, что без умолку говорит за стенкой. Однако долго раздумывать об этом мне не пришлось – Хортон вновь заговорил о мозге-граммофоне.
– Сделайся возможным проследовать по цепочке крошечных точек и оспин исключительно тонкой иглой, можно было бы с помощью какого‐либо приспособления преобразовать их в звук и таким образом воспроизвести речь из мозга покойника. Важно, чтобы эта странная граммофонная запись была свежей – из мозга недавно умершего, иначе разложение вскоре уничтожит точки. Извлечь невысказанные мысли таким способом вряд ли возможно. Наибольшее, на что я рассчитываю, – воспроизвести речь, особенно если она то и дело возвращается к одной теме и тем самым прочертила глубокую линию в речевом центре мозга.
– Возьмем для примера мозг недавно умершего проводника, который привык годами выкрикивать одни и те же названия станций, – продолжал Хортон. – Вполне вероятно, что через свой граммофон я смогу услышать его голос. Или, учитывая, что миссис Гэбриэл ведет с собой бесконечные разговоры об одном и том же, в схожих обстоятельствах я мог бы воспроизвести ее повторяющиеся слова. Разумеется, для этого необходим инструмент невиданной доселе мощи и чувствительности, способный улавливать малейшие неровности ткани, а раструб его должен обладать огромным усилением, чтобы превратить самый тихий шепот в крик. Как микроскоп показывает подробности, невидимые глазу, так и другие инструменты могут проделывать это со звуком. Вот, например, усилитель исключительной мощности. Попробуй, если хочешь.
Он подвел меня к столу, на котором стояла электрическая батарея и подключенный к ней стальной шар с граммофонной трубой причудливой конструкции. Хортон поправил батарею и велел мне легонько щелкнуть пальцами, держа руки с обратной стороны раструба. Едва слышный в действительности звук прогремел из раструба, словно гром.
– Нечто подобное позволит нам услышать запись из мозга, – пояснил Хортон.
С тех пор я стал заглядывать к нему в гости гораздо чаще, чем прежде. Однажды допустив меня в цитадель своих странных исследований, он как будто бы стал приветствовать дальнейшие мои визиты. Отчасти мое присутствие, как он и говорил, помогало ему прояснить собственные мысли, изложить их простым языком, а отчасти, как он позже признался, ему было так одиноко на нехоженых доселе путях знания, что даже он, самый независимый человек в мире, нуждался в ком‐нибудь рядом.
Несмотря на полное равнодушие к войне (он берег силы для куда более важных, по его мнению, задач), Хортон предложил свои услуги хирурга одной лондонской больнице для операций на мозге. Его, естественно, приняли с распростертыми объятиями, так как не было специалиста более опытного в этом деле. Целыми днями он творил чудеса исцеления, совершая смелые и искусные операции иссечения, на которые никто другой не решился бы. Он оперировал, и часто успешно, самые безнадежные травмы и все это время накапливал знания.
От платы Хортон отказался и попросил лишь разрешения забирать удаленные фрагменты мозга, чтобы путем дальнейшего осмотра и препарирования углубить свои знания и навыки, поставленные на службу раненым. Кусочки удаленных тканей он оборачивал в стерильную вату и уносил домой в ящичке с электрообогревом, поддерживавшим
