Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон
Однажды вечером после утомительного рабочего дня я с тревогой вслушивался в трели свистков, оповещавших о воздушном налете, когда зазвонил телефон. Мои слуги, как обычно, уже разошлись по своим кельям, и я сам ответил на звонок, намереваясь ни при каких обстоятельствах не выходить на улицу.
– Приходи немедленно, – прозвучал в трубке голос Хортона.
– Но ведь предупредили о налете, а я не люблю шрапнельные дожди.
– Ерунда, – заявил Хортон. – Ты должен прийти. Я так возбужден, что не верю собственным ушам. Мне нужен свидетель. Приходи скорее.
Не дожидаясь ответа, Хортон повесил трубку, уверенный, очевидно, что я приду. Должно быть, это на меня повлияло: хотя я твердил себе, что не пойду, его уверенность в обратном и перспектива занять голову чем‐нибудь, кроме воздушного налета, вскоре сделали свое дело. Нерешительно поерзав в кресле, я наконец встал и выглянул за дверь. В небе сияла луна, на площади было пусто, и лишь где‐то вдали едва слышно бухали взрывы. Мгновение спустя ноги понесли меня бегом по пустым тротуарам Ньюсам-террас. Хортон сам открыл дверь и буквально втащил меня внутрь.
– Я не скажу тебе, что происходит. Хочу, чтобы ты сам описал, что слышишь. Пойдем в лабораторию.
Когда он усадил меня на стул перед граммофонным раструбом, звуки налета уже стихли, однако внезапно за стеной раздалось знакомое бормотание миссис Гэбриэл. Хортон, возившийся с батареей, вскочил.
– Так не пойдет! Мне нужна совершенная тишина.
Он вышел, а я принялся разглядывать предметы на столе. К уже знакомым батарее, стальному шару и граммофонному раструбу добавилась некая игла на стальной спирали, соединенная с батареей, и стеклянный сосуд, в котором когда‐то билось лягушачье сердце. Теперь в нем лежало серое вещество. Хортон вернулся через несколько минут. Встав посреди комнаты, он прислушался и удовлетворенно кивнул.
– Так‐то лучше. А теперь приложи ухо к раструбу и слушай. Все вопросы после.
Я сделал, как он велел. Мне не было видно, что он делает, и я вслушивался так напряженно, что тишина зазвенела в ушах. А потом этот звон сменился шепотом, исходившим, несомненно, из раструба. Я не мог разобрать слов в едва слышном бормотании, и все же это был человеческий голос.
– Ну как, слышишь что‐нибудь? – спросил Хортон.
– Да, очень слабо, на грани слуха.
– Опиши, – потребовал он.
– Чей‐то шепот.
– Попробую другое место, – сказал Хортон, и вновь наступила тишина, которую нарушал лишь легкий шелест моей рубашки при дыхании. Потом из граммофона вновь зазвучал шепот, на этот раз намного громче, как будто источник приблизился на несколько шагов. Теперь я уже не сомневался, что шепчет человек, и временами даже улавливал отдельные слова. После секундной паузы зазвучало пение, и я внезапно понял, что это: хотя шептали по-прежнему неразборчиво, я узнал солдатскую песню – «Путь далекий до Типперери». Из цветка граммофона донеслись два ее такта.
– А теперь что ты слышишь? Пение, пение! – ликующе воскликнул Хортон. – Все они поют эту песню. Славная музычка от покойника! Хочешь на бис? Момент, сейчас он споет нам еще раз… Проклятье, не могу найти то место… А! Вот оно! Послушаем еще раз.
То была, несомненно, самая странная песня на земле – мелодия из мозга покойника. Ужас боролся во мне с восхищением и победил: с содроганием я вскочил и воскликнул:
– Хватит! Это чудовищно!
Оживленное узкое лицо Хортона сияло в свете яркой лампы. Руку он держал на металлическом стержне, от которого шла стальная пружина к игле, двигавшейся по серому веществу в стеклянном сосуде.
– Да, закончим на этом, иначе нашей граммофонной записью завладеют микробы, или мы застудим ее. Сбрызнем карболкой и уложим в теплую постельку – вот так. Она нам еще споет! Но что здесь чудовищного?
Я уже и сам не понимал, отчего так напугался. Мне довелось стать свидетелем нового чуда науки – возможно, самого поразительного из всех доныне происходивших, – и мои нервы по-детски расхныкались, испугавшись темноты и глубины. Ужас отступил, сменившись восхищением, которое лишь усилилось, когда Хортон рассказал мне предысторию этого феномена. В тот день он оперировал молодого солдата, у которого в мозгу застрял осколок шрапнели. Мальчик был на грани смерти, однако Хортон надеялся, что сумеет его спасти. Единственным шансом было извлечь осколок, а для этого требовалось удалить речевой центр мозга. Увы, надежда не оправдалась, и два часа спустя юноша скончался. Именно к удаленному фрагменту мозга Хортон применил свою граммофонную иглу и, услышав слабый шепот, позвонил мне, чтобы иметь свидетеля этого чуда. Так мне довелось услышать не только шепот, но и пение.
– И это лишь первый шаг на новом пути! – подчеркнул Хортон. – Кто знает, к какому новому храму науки он приведет?.. Что ж, сегодня уже поздно, закончим на этом. Как там, кстати, налет?
С изумлением я обнаружил, что уже почти полночь. Два часа, прошедшие с того момента, как Хортон открыл мне дверь, промелькнули как две минуты. На следующее утро соседи обсуждали длительный обстрел, а я совсем не заметил.
Неделю за неделей Хортон упорно двигался вперед: работал над повышением чувствительности иглы, наращивал мощность батарей, чтобы увеличить усиление раструба. На протяжении следующего года я провел множество вечеров в его лаборатории, слушая умолкшие, казалось, навсегда голоса мертвых, и неразборчивое бормотание ранних экспериментов сменялось связной четкой речью по мере совершенствования механизмов. Больше не требовалось призывать миссис Гэбриэл к молчанию: теперь граммофон воспроизводил полнозвучные голоса во всех оттенках индивидуальности, и не раз приглашенные друзья покойных, не зная, что услышат, с изумлением узнавали говорящего. Не раз также миссис Гэбриэл приносила нам виски и содовую на троих, услышав три разных голоса.
Тем не менее новых феноменов больше не случалось. Хортон лишь совершенствовал существующий механизм и, ворча насчет нехватки времени, писал монографию о достигнутых результатах, чтобы бросить, как кость, коллегам. А потом, на пороге новых открытий, которые он уже предвидел как теоретически возможные, произошло чудо – и катастрофический финал.
Тем вечером я ужинал у Хортона, и миссис Гэбриэл проворно подавала изысканные блюда собственного приготовления. Убирая со стола перед десертом, она споткнулась о край ковра, но быстро восстановила равновесие. Тем не менее Хортон, прервавшись на полуслове, обернулся и спросил:
– Вам нездоровится, миссис Гэбриэл?
– Нет, сэр, спасибо, – ответила она и принялась сервировать десерт.
– Как я говорил… – продолжил Хортон, однако не закончил фразы и рассеянно молчал, пока миссис Гэбриэл, подав кофе, не вышла из комнаты.
– Увы, мое домашнее счастье, боюсь, под угрозой, – посетовал он. – Вчера с миссис Гэбриэл случился эпилептический припадок, а придя в себя, она призналась, что
