Ужасы войны - Тим Каррэн
Чувак следит за мертвыми на улице, потому что иногда хаджи-охотники за головами прячутся с русскими снайперскими винтовками, ожидая, что глупые американцы выйдут искать карты или трофеи. Вот тогда они и стреляют. Минута - ты роешься в темноте за иностранным оружием и сувенирами, а в следующую - твои мозги блестят на булыжниках.
Пыльные, уставшие, дрожащие в ночном воздухе, ободранные остатки 1-го взвода ждут, потому что так хочет Пшеница. Чувак уже сказал ему, что все это бесполезно - с их курением, руганью и шумом хаджи будут сидеть тихо, но Пшенице плевать на его мнение. Он сержант, и, как он любит повторять, если ты не сержант, ты даже не настоящий солдат. Так что молчи, заткнись и сиди.
- Серьезно, сержант, я не срал уже вечность, - говорит Простак.
Пшеница качает головой:
- Господи, ты и твоя задница. Мне плевать на твои кишки, клоун.
- Надо тебе, братан, закинуть буррито с фасолью в столовке, - вставляет Гетто. - Я три дня зеленью срал после этого, йоу.
Простак вдавливает сигарету в песок:
- Сержант, скажи ему, чтоб прекратил эту хрень.
- Какую хрень? - спрашивает Пшеница.
- Это его бандитское трепло, будто он барыга на углу. Я вырос среди такого дерьма. Не хочу это слышать, вот что я говорю.
- Жесткий чувак, - бормочет Гетто.
- Оба заткнитесь, - обрывает Пшеница. - Хватит красть мой кислород.
Вот как безумна эта война. Гетто - парень из кукурузных полей Бугерснота, Небраска. Где-то среди початков он подцепил уличный стиль и стал "оригинальным гангстером". Хочет быть хип-хоп магнатом. А Простак, пацан из Восточного Лос-Анджелеса, не хочет ничего общего с этим. Ему нужна толстая жена и ферма. Он даже признается, что любит кантри. Как будто они поменялись личностями. Никто не мог это понять. Но иногда в войне ничего не имеет смысла.
- Стоп, - тихо говорит Чувак, и все напрягаются, как пружины. Они знают, что он что-то заметил. Тон его голоса говорит сам за себя: - Что-то шевельнулось.
* * *
- Собака, - ворчит Пшеница под нос. - Это ебаная собака.
- Вот и все, - говорит Говнюк.
Надежда в его голосе почти разрывает сердце; она могла бы выжать слезы из камня. Ему осталось меньше двух месяцев, и он хочет, чтобы они прошли легко и гладко. Не хочет домой в мешке или без полного набора конечностей и яиц. Два месяца. Он уже мечтает о днях, когда их станет меньше десяти.
Бешеная Восьмерка тоже выглядывает из-за стены, сканируя темноту своим пулеметом М249 SAW. У него полный боекомплект, и он отчаянно хочет его выпустить. В тихие ночи, когда другие пытаются вздремнуть или расслабиться, Бешеная Восьмерка все еще на войне, говорит о своем оружии, что он может с ним сделать, как это инструмент любви и смерти. Как он должен опустошать его каждый день, иначе не удовлетворен. Он будет трещать об этом, пока кто-нибудь - обычно Простак или Гетто - не скажет, что это звучит, будто он про свой член говорит.
- Дай мне силуэт, о милосердный Боже, - бормочет Бешеная Восьмерка. - Хоть один силуэт, чтобы я мог его завалить во имя твоей славы.
- Заткнись, ты, чокнутый, - говорит ему сержант Пшеница.
Он осматривает улицы через свои приборы ночного видения, похожий на лупоглазого марсианского захватчика.
- Ничего не вижу, - говорит он.
- Нет... подожди, - тихо бормочет Бешеная Восьмерка. - Что-то... видел, как что-то шевельнулось... клянусь. Хочешь, я встряхну кусты? Покажу неверным руку Господа всемогущего?
- Держи огонь при себе, пока я не скажу.
- Вы, ребята, понимаете, что вы дергаетесь из-за каких-то собак, да? - спрашивает Простак. - Они просто голодные. Не наелись раньше, вот и вернулись. Погрызут и уйдут. Успокойтесь.
- Он прав, - говорит Пшеница. - Всем остыть. Вы шумите, как десять обезьян, трахающих ведро.
Но Чувак не уверен - он что-то слышал там. Что-то, что не имеет смысла: жужжание, похожее на крылья огромного насекомого.
Мерф хмыкает. Сигарета висит у него во рту, пока он держит М4 в боевой готовности. Как и Бешеная Восьмерка, он всегда готов стрелять. Кажется, ему это нравится, будто все его жизненные разочарования и обиды воплощены там в виде хаджи, и он не успокоится, пока не перебьет их всех. У него гранатомет М203 под стволом М4, и мало что в жизни приносит ему столько радости, как стрельба из него. Когда дерьмо летит, и вокруг рвутся снаряды, он чертовски взволнован, точно отправляя гранаты на вражеские позиции. Как фанат баскетбола радуется трехочковому с половины площадки, буя!
Однажды Чувак спросил его, почему он так мало говорит. Мерф ухмыльнулся и сказал:
- Когда я заговорю, враг меня услышит. Можешь быть уверен. Я здесь, чтобы говорить с ними.
Чуваку это понравилось. Это было как дешевая фраза из дурацкого фильма с Чаком Норрисом. Сценаристская чушь. Такая мозговая ерунда, которую придумывает человек, никогда не бывавший в боевой зоне.
- Что там? - спрашивает Простак.
Но Чувак не уверен. Что-то там не так, и это заставляет его яйца сжаться, а кожу на животе покрыться мурашками, как перед контактом с врагом. Он ничего не видит в прицел, но это не значит, что там ничего нет.
- Думаю о той сумасшедшей старухе в Фаллудже, - говорит Простак раненым голосом.
Пшеница сплевывает за стену:
- Не думай.
- Это не так просто, сержант. Я не холодный, расчетливый природный убийца, как ты. Я уважаю человеческую жизнь и все такое.
Гетто выдает свой фирменный смех, как пулеметная очередь:
- Слышал, сержант? Это реально, йоу.
- Не говори об этом, - говорит Говнюк, словно тема его пугает. - Просто не надо.
Простак качает головой:
- Интересно, что она нам сказала... ты слышал лейтенанта, это был не арабский. Что-то другое. Что-то плохое.
Бешеная Восьмерка жует табак:
- Она нас проклинала. Навлекала смерть на нас.
Кожа Чувака покрывается мурашками. Эта мысль несет в себе ужасный вес, и он не совсем понимает почему. Он вспоминает звуки ее слов - что-то очень старое и очень страшное.
Бешеная Восьмерка гладит ствол своего SAW:
- Слушайте слова, что были сказаны! За то, что мы сделали, мы
