Мир сошел с ума - Greko
(самарский талисман ARA. Из соображений морали осознанно не помещаю жуткие фотографии о голоде в Поволжье. Их много — и советских, и американских. На многие нельзя смотреть без содрогания, буквально мороз по коже)
— Мой переводчик — он вас как раз встречал — хороший парень, но кажется, он работает на ЧК.
— Отчего вы все так боитесь чекистов? И «москвичи», и «самарцы» — все?
— Но это же ужасно, когда за тобой все время наблюдают!
— Плюньте!
— Не могу, — честно признался Чайлд и потащил меня наверх.
В его приемной мне попалась на глаза седая старорежимная старушка — просто классический типаж, ее можно было смело брать в театр на амплуа отжившей свое барыни-помещицы. Она сидела молча, ни к кому не обращаясь с вопросами или просьбами, застывшая как манекен, чтобы никому не доставлять беспокойства.
— Это внучка генералиссимуса Суворова, — огорошил меня Ринг. — Хочет у меня работать, но у меня нет для нее вакансии. А благотворительностью я не занимаюсь.
— Зачем же она сидит?
— Откуда я знаю? Может, у нас атмосфера такая, напоминает ей о былом.
— Это вряд ли, — неуверенно заметил я, разглядывая самарских сотрудниц ARA, наряженных в такие же лохмотья, как и старушка, но удивительно милых.
В Самаре странным образом уцелел тип тургеневской девушки, бессребреницы, тонкой жертвенной натуры. Они, сотрудницы, принесли нам торт, испеченный из муки, полученный здесь же, в конторе как продпаек — хотели отблагодарить, хотя им было кого накормить, уверен на сто процентов (4). Кусок в горло не лез, когда об этом подумал. И о том, как они смогли не обзавестись печатью обреченности, смирения перед судьбой, избежать насилия в горниле Гражданской войны? Сколько раз им пришлось выкручиваться, чтобы остаться все теми же уютными провинциальными барышнями, а не превратиться в комиссарские подстилки?
— Ну что, Баз? — серьезно спросил меня Чайлд. Мы сразу перешли на «ты», проникшись взаимной симпатией. — Готов пройти по кругам Ада?
— За тем и приехал, приятель.
— Тогда пошли.
Первым делом мы посетили образцовую столовую для детей — чистую и такую американскую, хоть и украшенную имитацией березок. Юные посетители приходили сюда, предъявляя карточку-пропуск. Выносить еду запрещалось. Для посещения требовалось пройти медицинское освидетельствование и дезинфекцию.
— Не вздумай к ним приближаться и, тем более, трогать. Как ни боремся, они все заражены вшами.
Когда мы вошли, установилась тишина и двести напряженных лиц смотрели на нас с тревогой. От вида этих стриженых налысо головок на тонюсеньких шейках, исхудалых тел, стариковских лиц меня бросало то в жар, то в холод.
— Теперь больница, — еще больше помрачнел Ринг.
Она находилась в шаговой доступности. Дошли быстро. Лучше бы я пропустил этот визит.
В палате, в которую меня привел американец, на кровати сидела девочка. О ее поле я узнал от Ринга, сам бы не догадался, хотя она была раздета. На меня смотрел не ребенок — существо с прилипшим к позвоночнику животом, у которого выпирали все кости, ибо мышцы просто отсутствовали. Голова на фоне тщедушного тельца казалась непомерно большой. Огромные глазищи напоминали фары.
— Это голод? — спросил я, еле ворочая сухим, как наждачка языком.
— Это холера, Баз, «собачья смерть», как принято тут называть. Мы не пойдем с тобой в сыпные бараки, просто поверь, что там не менее ужасно. Голод, тиф и холера — они идут рука об руку. «Испанка», растерзавшая мир, сбежала отсюда при виде творящегося ужаса и запаха чеснока.
Внутри все заледенело.
— Пойдем, последний штрих, чтобы ты до конца проникся.
Он привел меня к большому сараю во дворе больницы, в… морг. Сунул в руку сторожу полмиллиона. Красноносый старик в тулупе безразлично отодвинул скрипучую воротину, царапавшую и сгребавшую свежевыпавший снег.
Наверное, я стал белее первоснежья — все пространство сарая до потолка было наполнено скрюченными детскими телами…
Вернувшись в офис Чайлда, мы оба, не сговариваясь, потянулись за бутылкой виски. Ринг натужно улыбнулся и взял на себя разлив по стаканам. Напиток провалился — даже не заметил, как. С Чайлдом дело обстояло схожим образом — его лицо с застывшими чертами не разгладилось, взгляд не потеплел.
— Теперь понимаешь, Баз, с чем мне приходится иметь дело?
Я окунулся в круговерть работы конторы. Ездил в волости, ругался с местными руководителями, помогал подыскивать людей для работы на кухнях. Вся лежало на плечах местного населения, американцы занимались только администрированием. Тысячи сотрудников обслуживали питательные пункты — не бесплатно, за паек, что в нынешний условиях означало спасение. Но в каких условиях! Не только среди повальных болезней, но и в обстановке страшного морального давления. Есть хотели не только дети. У кухонь бывало собирались беженцы — на них было страшно смотреть. Страна, недавно кормившая всю Европу, напоминала перевернувшиеся сани с торчащими наружу человеческими ребрами вместо полозьев.
В голове прочно засела мысль: «не отступать, не опускать руки!» Если бы не она, я бы точно сбежал. Видеть этот ежедневный ужас… Теперь я понимал спивающихся на Спиридоновке молодых американцев. Они прошли через это, и только в алкоголе обретали спасение. Слабонервные же здесь долго не выживали.
Чайлд оказался не только кремнем, но и человеком сложным — трудоголик, работающий на износ, он мог и анекдот отпустить, и предаться веселью, но глаза его оставались все такими же холодными, оценивающими. Постоянное напряжение вытравило из его души участливость, сострадание к горю отдельного человека. Теперь я понимал Ринга, твердившего всем и каждому: «не занимайтесь благотворительностью. Спасая одного, не успеете спасти сотню». Он безжалостно изгонял тех, кто, как он считал, камнем висел у него на шее, не задумываясь о глубине трагедии, в которую с головой погружались лишенные доступа к продуктам ARA. Он сбрасывал их из рая в ад и шел дальше, выискивая недостатки. То, что можно улучшить. То, что даст возможность накормить новую сотню детей.
«Он играет роль тирана не для того, чтобы удовлетворить дурные инстинкты. Все во имя дела. Ринг похож в этом на Генри Форда, каким он был, когда мы познакомились».
— Feci quod potui faciant
