Совок порочного периода - Алексей Небоходов

Продолжал движения. Она была как тряпичная кукла в моих руках – безвольная, сломанная. Иногда всхлипывала, но в основном молчала. Её молчание было громче любых криков.

Наконец, после того, что казалось вечностью, её тело снова отреагировало. Финал был скомканным, неприятным – как всё в этой комнате. Я выскользнул из неё, откатился на спину.

Она лежала неподвижно, свернувшись на боку и подтянув колени к груди. Тело её содрогалось от тихих, прерывистых всхлипов. Я смотрел в потолок, чувствуя лишь пустоту, глухую и вязкую.

Это должен был быть мой триумф – полная победа. Теперь она была моей, во власти моих желаний. Но вместо удовлетворения я ощущал лишь тошнотворную пустоту, будто проснулся после дурного сна.

В комнате пахло потом, горечью и отчаянием. Простыни стали влажными от её слёз. За окном билась в стёкла первая метель, белые снежинки метались, словно беспокойные души, умоляя впустить их внутрь.

Я осторожно повернулся, взглянул на неё: она казалась маленькой и хрупкой, до боли уязвимой. На бедре проступал синяк от моих пальцев, волосы спутались и прилипли к мокрому лицу.

– Дарья Евгеньевна, – тихо позвал я.

Она не ответила. Лежала в коконе собственного страдания, оградившись от меня и всего мира.

Закрыл глаза, пытаясь уснуть, но сон не приходил. Образы прошедших часов не отпускали, вызывая болезненные спазмы в груди. Что я сделал? Зачем? Ради чего?

Ответов не было – лишь её приглушённые рыдания и завывание ветра.

Постепенно всхлипы утихли, сменившись глубоким, прерывистым дыханием. Я лежал рядом, считая трещины на потолке, чувствуя, как усталость медленно затягивает меня – не физическая, а какая-то глубокая, выматывающая душу до дна.

Веки тяжелели, но я сопротивлялся сну, не желая оставлять её одну в этом кошмаре, который сам же создал. В конце концов тело взяло верх, и я провалился в темноту, слыша последние её вздохи.

И тут всё закружилось.

Комната завертелась с пугающей скоростью, стены дышали, то растягиваясь, то сжимаясь. Я пытался ухватиться за край кровати, но пальцы проходили сквозь материю.

Падение. Я лечу сквозь темноту, и вокруг мелькают образы: её мокрое от слёз лицо, синие пятна синяков, мой голос, отдающий бессмысленные приказы. Всё смешалось в тошнотворной, мучительной круговерти.

Затем – резкая, глухая тишина.

Я снова за берёзой у колхозной бани. В руках холодит пальцы фотоаппарат. Ночь, керосиновый свет, тихий плеск воды. Дарья Евгеньевна там, ничего не подозревающая, спокойно живущая свою личную жизнь.

Подхожу к щели, как уже делал это когда-то. Или не делал? Время спуталось, перемешав прошлое и будущее. Я вижу, как она раздевается, спокойно, с достоинством, не зная, что я здесь. Поднимаю камеру, палец ложится на кнопку затвора.

Но вдруг накатывает странное воспоминание – нет, не воспоминание, а эхо ещё не случившегося. Её глаза, полные ужаса и слёз. Голос, умоляющий пощадить. Ледяные губы, подчиняющиеся моим поцелуям из страха. Её тело, дрожащее от унижения.

Рука сама опускает камеру. Фотоаппарат становится неподъёмным, будто выточенным из чугуна. В видоискателе больше нет желанной женщины – лишь живой человек, имеющий право на свои тайны, ошибки и счастье. Внезапно я увидел всю непоправимость того, что едва не совершил.

Хлопнула дверь – вошёл Соколов. Их объятия не казались теперь пошлыми или грязными; просто двое взрослых людей, нашедших друг друга в холоде окружающей жизни. Кто дал мне право ломать это, превращать в оружие против неё?

Я тихо отступил от бани, крепко прижав к груди бесполезный теперь фотоаппарат. С каждым шагом становилось легче, будто спадала тяжёлая ноша с плеч.

Вернувшись в барак, спрятал фотоаппарат на дно рюкзака и лёг на скрипучую койку. В голове звучали отголоски событий, которые могли случиться, но теперь останутся лишь призрачным эхом в моей памяти.

Закрыл глаза, и мир вновь мягко закружился, убаюкивая. В моей памяти смешалось всё – события произошедшие и те, которые никогда не состоятся. Я помнил тяжесть конверта с фотографиями, которых не было, и её взгляд, полный ужаса от снимков, которые никто не сделал. В ушах звучал её тихий плач, хотя она никогда не прольёт этих слёз.

Это было странное чувство – стать единственным хранителем воспоминаний, которых лишился весь остальной мир. Как шрам от раны, которой не было. Как фантомная боль ампутированной конечности, которую никто не отнимал.

Заснул под эти мысли, слушая храп соседей и монотонный вой ветра. Где-то в другой реальности я лежал рядом с униженной и сломленной женщиной, а здесь и сейчас был лишь уставшим студентом, сделавшим единственно возможный правильный выбор.

Или неправильный – время рассудит.

Но призрачный отзвук её плача будет звучать в моей голове ещё долго, напоминая, что некоторые грехи оставляют след даже тогда, когда их удалось избежать.

Глава 8

После колхоза Москва встретила меня запахом мокрого асфальта и выхлопных газов – одновременно чужим и до боли родным. Я лежал на узкой кровати в своей комнате, разглядывая привычные трещины на потолке, и чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Тело вернулось домой, но что-то важное осталось там, в той странной реальности, где мне пришлось выбирать между человечностью и подлостью. На кухне звенела посудой Елена, радио безразлично вещало о новых трудовых подвигах. Будничная жизнь текла сама по себе, ничего не зная о моих несостоявшихся грехах.

К вечеру стены стали давить, и я, не объясняясь с Еленой, натянул пиджак и вышел наружу. Она давно уже привыкла к моим странностям – особенно после поездок на картошку.

Улицы казались театральными декорациями, где я напрочь забыл свою роль. Вот булочная на углу, возле которой по утрам тянется очередь за свежим хлебом, вот остановка троллейбуса, заклеенная объявлениями о потерянных ключах и найденных кошках. Всё на месте, но сдвинуто на миллиметр – ровно настолько, чтобы стало невыносимо тошно.

Я шёл бесцельно, позволяя ногам выбирать маршрут. В голове звучали отголоски событий, которых не было и уже не могло быть: её несуществующие слёзы, неслучившиеся мольбы, несделанные фотографии. Как объяснить себе воспоминания о том, чего не было?

Сумерки лениво наползали на город, цепляясь за крыши домов. Фонари загорались медленно, один за другим, создавая островки мутного света. Люди торопились домой, к ужину и телевизорам, а я шёл против течения, постепенно растворяясь в холодной Москве.

Свернул наугад и оказался в переулке, которого раньше никогда не замечал. Узкий,