Совок порочного периода - Алексей Небоходов
Дарья всё ещё сидела за столом с бокалом портвейна в руках – теперь это выглядело не как изысканный жест взрослой женщины, а как попытка уцепиться за остаток достоинства. Я видел, что она пьёт только потому, что так проще ничего не чувствовать.
Когда воздух окончательно пропитался нищенским теплом старой печки и дешёвым вином, я встал и прошёл в гостиную. Диван был покрыт шерстяным пледом; на подлокотнике валялась потрёпанная книга – «Два капитана». Я сел и вытянул ноги вперёд, изучая узор ковра перед собой. С кухни доносилось слабое позвякивание стекла: Дарья убирала за мной следы нашей жалкой трапезы.
Тишина затягивалась, становилась вязкой. Мне вдруг захотелось закурить – сигареты пахли бы здесь неправильно, на фоне засаленных обоев и книжных полок с атласами СССР. Я крепко сжал ладони одну о другую и почувствовал зуд – не то от предвкушения, не то от стыда.
Я выдержал паузу – долгую паузу. Затем повернулся к окну, за которым сгущались сумерки подмосковного леса.
– Раздевайся, – сказал я, не оборачиваясь.
Некоторое время мы оба оставались в молчании – я сидел на диване с прижатой к бедру ладонью, она стояла передо мной, словно между нами была не просто пустота, а непробиваемая стена из бетона и стали. В этой тишине я впервые услышал, как скрипит старая дача: то ли от ветра за окном, то ли от совершенно другого напряжения.
Я снова повторил свой приказ, теперь чуть громче, чуть твёрже. Она вздрогнула, словно вынырнула из воды. Губы её задрожали, и она сделала неловкое движение рукой к пуговицам блузки – потом резко остановилась. Я видел, как в глазах у неё застилалась безысходность и отвращение к самой себе. Она опустила взгляд.
Я ждал и любовался этим моментом: самая храбрая женщина на нашем курсе, будущая доктор наук, сидела передо мной абсолютно раздавленная – и я знал, что это моё творение. Я почувствовал внутри себя что-то похожее на восторг хирурга-первопроходца: вот оно, новое эмоциональное дно.
Тишина затянулась настолько, что я услышал собственное сердцебиение.
Вдруг из горла Дарьи вырвался какой-то звериный всхлип. Она подняла руки к лицу и пронзительно зарыдала – с надрывом маленькой девочки; так не плачут взрослые женщины при посторонних. Это был тот самый плач, когда слёзы текут по щекам ручьями, а плечи ходят ходуном; когда нет ни сил, ни смысла сдерживаться.
Я смотрел на неё поверх занавесок собственного равнодушия и вдруг понял: мне никогда в жизни не удавалось довести человека до такого предела. Эта мысль неожиданно обожгла меня какой-то ледяной гордостью.
Но вместе с этим во мне шевельнулось что-то другое – словно тень той самой эмпатии, о которой нам талдычили в институте на семинарах по педагогике. Жалость? Презрение к себе? Интересно.
Она продолжала рыдать всё громче, забыв про меня напрочь – как оскорблённое существо роняет кожу приличий и оказывается голым перед Вселенной.
– Леонид, умоляю. Не надо. Я прошу тебя как человека…
– Раздевайся, – повторил я, повернувшись к ней. – Или я уйду сейчас же, а завтра весь институт увидит фотографии.
Её лицо исказилось от боли. Слёзы потекли по щекам, она не пыталась их вытирать.
– Ты не человек, – прошептала она. – Ты чудовище.
Но руки уже поднялись к пуговицам кофты. Пальцы дрожали так сильно, что она едва справлялась. Первая пуговица. Вторая. Я смотрел, как она борется с каждой, как слёзы капают на ткань.
Кофта упала на пол. Под ней – белая блузка, та самая строгая блузка, в которой она читала нам лекции. Она посмотрела на меня, молча умоляя о пощаде. Я молчал.
Блузка последовала за кофтой. Теперь она стояла в комбинации – простой, хлопковой, с кружевной отделкой по краю. В полумраке комнаты её кожа казалась мертвенно-бледной.
– Дальше, – приказал я.
Она всхлипнула, но подчинилась. Руки завелись за спину, расстёгивая юбку. Ткань зашуршала, падая вниз. Она переступила через неё, оставшись в комбинации и чулках.
Комбинация соскользнула с плеч. Я видел, как дрожит её тело – от холода, от унижения, от ужаса происходящего. Лифчик был таким же простым, как и остальное бельё. Белый, без украшений. Она расстегнула его сзади, на мгновение прижала к груди, потом опустила руки.
Я смотрел на неё с тем самым вниманием, с каким человек впервые рассматривает неведомую диковину – в её обнажённости не было эротики, только тотальная беспомощность и стыд. Грудь Дарьи была бледной, почти прозрачной в тусклом дачном свете, а соски мгновенно сжались от холода, став темнее и резче; они дрожали в такт её рыданиям, что придавало ей какой-то зловещий налёт невинности. Она попыталась прикрыться ладонями, но я лишь покачал головой – этот жест был для меня особенно важен, потому что даже сейчас она цеплялась за остатки достоинства, инстинктивно защищая себя от взгляда.
На секунду она застыла, словно не знала, что делать дальше: то ли снова бороться с унижением, то ли сдаться окончательно. В её глазах блестели слёзы, по щекам текли тонкие ручейки соли. Она всё-таки медленно опустила руки обратно к груди – неторопливо и механически, будто исполняла указанный ей кем-то ритуал.
– Руки вниз. И продолжай.
Чулки она снимала, присев на край дивана. Аккуратно отстегнула от пояса, скатала вниз. Движения были странно бытовыми, обычными – так она, наверное, раздевалась каждый вечер дома. Только теперь это происходило под моим взглядом, превращая рутину в пытку.
Осталось только нижнее бельё. Она встала, пошатнулась, ухватилась за спинку дивана. Посмотрела на меня в последний раз – в её глазах были мольба, ненависть, отчаяние.
Потом закрыла глаза и, рыдая, стягивала с себя трусики.
Теперь она стояла передо мной полностью обнажённая. Инстинктивно сгорбилась, пытаясь стать меньше, незаметнее. Одна рука прикрывала грудь, другая – низ живота. Всё её тело сотрясали рыдания.
– Опусти руки, – приказал я.
– Пожалуйста… – её голос был едва слышен.
– Руки вниз.
Она подчинилась. Встала прямо, руки безвольно повисли вдоль тела. Я обошёл её по кругу, рассматривая. В реальности она выглядела старше, уязвимее, чем на фотографиях. Кожа покрылась мурашками, на бёдрах были едва заметные растяжки. Обычное женское тело, ничего особенного. Но власть над ним пьянила.
Половицы скрипели под моими шагами. За окном сгущались сумерки, превращая комнату в подобие театральной сцены. Она стояла в центре, освещённая тусклой лампой, как актриса в спектакле, который никто не должен был увидеть.
– Ты доволен? – спросила она сквозь слёзы. – Это то, чего ты хотел? Унизить меня?
Я не ответил. Да,
