Деньги не пахнут 5 - Константин Владимирович Ежов

Но прежде чем телефон отняли от уха, послышалось дрожащее дыхание и фраза, заставившая всех в зале замереть.

– Причина увольнения… связана с врачебной клятвой.

Несколько секунд никто не осмеливался прервать тишину. Голос на другом конце зазвучал увереннее, обрёл тяжесть истины.

– В "Теранос" решили добавить тест на ВИЧ в линейку анализов. Но точность была катастрофически низкой. Предупреждала, что это приведёт к ложным результатам, – никто не слушал. Не смогла быть частью этого. Потому и ушла.

Воздух стал сухим, будто кто-то перекрыл кислород. Бумаги на столе зашуршали под дрожащими пальцами.

– Существуют отчёты о валидации – проверки, подтверждающие корректность работы устройства. Каждый тест, который проводила, проваливался. Но эти данные не попадали в официальные отчёты.

У Киссинджера едва заметно дрогнули веки. Несколько членов совета переглянулись – глаза расширились, как у людей, внезапно понявших, что стоят на краю пропасти.

– Федеральное правительство трижды в год проводит тесты на квалификацию лабораторий. Они должны выполняться точно так же, как анализы реальных пациентов. Но "Теранос" использовал оборудование сторонних компаний. Собственное устройство, "Ньютон", ни разу не участвовало в проверках.

В комнате стало слышно, как кто-то сглотнул. Воздух наполнился металлическим привкусом страха. Все понимали: речь шла уже не о тирании руководства. Это был приговор самой сути проекта, на котором держалась легенда "Теранос".

Глава 6

Разоблачения сотрудника, казалось, не имели конца. Всё, что годами замалчивалось, вдруг прорвалось наружу, будто плотину сорвало – и мутная волна скрытой правды хлынула на свет.

После истории с подделкой данных и махинациями при оценке квалификации вскрылась новая бездна.

– Лаборатория компании разделена на два уровня. Наверху – обычные коммерческие диагностические аппараты. А внизу – "Ньютон", главный и самый амбициозный проект. Но во время проверки клинической лаборатории мы показали только верхний этаж. Настоящую сердцевину тщательно спрятали – инспекторы туда даже не заглянули.

Так была нарушена сама суть лабораторных правил. Главный упрёк звучал ясно: они намеренно скрыли от проверяющих то, что должно было быть выставлено на первый план.

В переговорной воцарилась тяжёлая тишина. Воздух, казалось, сгустился, и кто-то тихо откашлялся, не зная, куда девать руки. Люди переглядывались – на лицах застыл один и тот же немой вопрос: работает ли вообще в этой компании хоть что-то как положено? Всё рушилось на глазах.

И вдруг, разорвав тишину, прозвучал голос – острый, как лезвие:

– Кто знал об этом?

Говорила Холмс. Она держала телефон на громкой связи и обращалась к собеседнику с ледяным спокойствием.

– Это уже не просто нарушение регламента. Мы имеем дело с медицинским оборудованием. Здесь цена ошибки – человеческая жизнь. Кто отдал приказ скрыть это?

В её голосе не было ни капли раскаяния. Напротив – в каждом слове слышался уверенный, почти священный гнев, как у человека, уверенного в своей правоте. Каждый её слог словно кричал:

– Это не моя вина.

На другом конце провода повисла короткая пауза. Потом дрожащий голос спросил:

– Это… это на громкой связи?

Киссинджер сразу понял, что натворил.

Осведомитель, вероятно, думал, что говорит с советом директоров конфиденциально. И теперь вдруг осознал – всё время его слушала сама Холмс. Ужас, пронзивший голос, говорил сам за себя.

– Подождите… можно выключить громкую связь? Мне нужно сказать кое-что лично мистеру Киссинджеру….

Секретарь бросил взгляд на начальника. Тот едва заметно кивнул.

Щёлкнула кнопка, и трубка вернулась в руки Киссинджера.

– Громкая связь выключена.

– Холмс… она слышала всё? С самого начала?

Теперь в голосе звенел настоящий страх.

– То, что я сказала, нарушает договор о неразглашении! Она подаст в суд! Она угрожала мне… не только мне, но и родителям! Сказала, что разорит нас!

Киссинджер прищурился. Этого было достаточно, чтобы понять, какими методами пользовалась Холмс и её юристы – давлением, шантажом, угрозами.

– Они сказали, что выставят меня лгуньей! Что все поверят Холмс, а не мне! Что виноватой стану я! Вы ведь верите мне… правда?

Киссинджер медленно вдохнул. В зале стояла гробовая тишина – все взгляды были прикованы к нему. Даже те, кто не слышал слов осведомителя, уже догадывались о содержании разговора по выражению его лица.

Надо было прервать разговор.

– Не волнуйтесь. Никто вас не тронет. Я свяжусь с вами позже сегодня.

Он уже собирался положить трубку, когда снова раздался голос, полный отчаяния:

– Ещё одно… очень важно.

– Говорите.

– Тесты нужно немедленно остановить. Если это продолжится хотя бы день, здоровым поставят страшные диагнозы, а больные поверят, что с ними всё в порядке, и не пойдут лечиться. Болезни, которые можно было бы обнаружить, останутся незамеченными.

Уголки губ Киссинджера дрогнули – не улыбка, а горькая усмешка.

Ведь разве не сама Холмс когда-то повторяла с трибун: "Нужно предотвращать болезни через раннюю диагностику?"

Слова осведомителя ударили по комнате, как гулкий выстрел в тесном коридоре. Воздух словно стал плотнее, и каждый вдох отдавался горечью в груди. Иллюзия, на которой держалась гордость компании, рассыпалась в прах. "Теранос" не выявлял болезни – он мешал их обнаружить.

Из динамика, дрожащим, почти сломленным голосом, донеслось:

– Больше нет сна… На моём имени висят десятки ложных анализов. Нужно найти всех, кто проходил тесты, и пересмотреть результаты.

Киссинджеру вспомнились слова, сказанные этим человеком раньше, – древняя клятва, от которой веяло медицинской святостью: "Не навреди". Теперь эти три слова звенели в голове, как раскалённый металл, ударяясь о совесть, тяжёлую, как свинец.

– Примем все необходимые меры, – произнёс он глухо и положил трубку.

Телефон щёлкнул, и звук этого щелчка будто отрезал воздух.

Взгляд Киссинджера медленно поднялся и остановился на Холмс.

В следующее мгновение десятки пар глаз повернулись к ней – острые, злые, полные подозрений. В этом взгляде было требование: объяснись.

Холмс побледнела. Её лицо напоминало разбитую маску, где переплелись тревога, растерянность, искреннее, почти театральное изумление.

– Всё будет расследовано и исправлено в кратчайшие сроки. Мне не было известно, что подобное происходит….

Она говорила искренне – или умела это делать. Свет, падавший из потолочных ламп, отражался в её глазах, придавая им влажный блеск; губы дрожали, пальцы нервно теребили край бумаги. Всё выглядело бы убедительно – если бы не то ледяное ощущение, что это уже не человек, а отточенный спектакль.

Киссинджер посмотрел на неё пристально. Мысль мелькнула где-то глубоко, холодная, как осколок стекла: "Все эти годы… была ли это просто маска?"

Из груди вырвался