Совок порочного периода - Алексей Небоходов
– Девушки налево, парни направо, – объявил Соколов. – Туалет и умывальники на улице. Баня вечером, сначала женщины, затем мужчины. Горячая вода по расписанию.
Он указал на приземистое здание за берёзами. Несколько парней переглянулись, и мне стало неприятно от их взглядов.
Вечером, разбирая вещи и устраиваясь на кроватях, я услышал разговор старшекурсников в дальнем углу барака. Они передавали по кругу бутылку с мутной жидкостью.
– Главное – не попасться, как Колян в прошлом году, – говорил долговязый парень. – Полез к Марье Ивановне прямо в баню, так она весь колхоз подняла.
– Так он через крышу полез, – возразил другой. – Там доска сломалась. Лучше через щель смотреть, там брёвна разошлись, всё видно.
– В прошлом году оттуда всю женскую смену разглядывали, – подтвердил третий. – Особенно молодую практикантку – та ещё штучка была.
Они заржали грубо и пошло, и мне сделалось муторно от этого смеха, спертых запахов барака и от самой перспективы провести здесь всю неделю. Я отвернулся к стене, натянув одеяло до подбородка. За тонкой перегородкой доносились голоса девушек – возня, смех и чьи-то короткие взвизги, обычные звуки студенческой жизни, которые почему-то лишь усиливали тоску.
Где-то вдали залаяла собака, ей ответила другая. Ночь опускалась на колхоз «Красная заря», наполняя воздух запахом осенней земли и ожиданием чего-то неизбежного, похожего на понедельничное похмелье или на судьбу.
Картофельная грязь въелась под ногти так глубоко, будто стала там вечным клеймом городского неумехи. Спина ныла, напоминая о каждом наклоне, о каждом брошенном в мешок клубне. Я сидел на краю кровати, разминая пальцы и думая, что ад, должно быть, похож на бескрайнее картофельное поле под дождём.
Сегодняшний день оказался особенно тяжёлым: с утра нас отправили на дальний участок, где картошка сидела глубоко, а земля превратилась в липкую глину после вчерашнего дождя. К обеду я двигался как сомнамбула, механически повторяя однообразные движения: копнуть, вытащить, бросить в мешок.
– Эй, интеллигент, не кисни! – Андрей плюхнулся рядом, пахнущий потом и землёй. – Сейчас самое интересное начнётся.
По бараку прокатился возбуждённый шёпот. Старшекурсники собирались кучками и переглядывались, поглядывая на дверь. Прыщавый парень встал посреди прохода:
– Короче, кто в теме – через десять минут выдвигаемся. Кто не знает – объясню: баня у баб до девяти, потом наша очередь. Но есть щель, оттуда всё видно. Главное – не шуметь и смотреть по очереди.
Кто-то нервно хихикнул, кто-то покраснел, но возражений не последовало – стадный инстинкт победил.
– А если спалят? – робко спросил сосед по койке.
– Не спалят, если не дурить, – отмахнулся прыщавый. – Проверено годами. Фотоаппараты и прочая хрень запрещены, только смотреть.
При слове «фотоаппарат» я вспомнил о своём «ФЭДе», лежащем на дне рюкзака, привезённом для съёмки сельского быта. Теперь эта мысль показалась мне кощунственной.
Мы вышли из барака гуськом, стараясь не скрипеть дверью. Вечер накрыл колхоз лиловой дымкой, неся запах печного дыма. Где-то мычали коровы, возвращаясь с пастбища. Под покровом мирной идиллии двигалась группа самцов, ведомая древним инстинктом.
Баня стояла на отшибе, укрытая берёзами – старое почерневшее строение, источавшее пар и запах мыла. Слышался приглушённый женский смех и плеск воды. Прыщавый жестом остановил нас за несколько метров, подкрался к стене и поманил первого.
Я стоял в конце очереди, сердце колотилось в горле. Часть меня кричала, что это низко и стыдно, но ноги словно вросли в землю. Любопытство и стадность подавили совесть.
Очередь продвигалась медленно. Каждый смотрел недолго и нехотя уступал место. Кто-то возвращался с горящими щеками, кто-то с похабной ухмылкой.
Когда подошла моя очередь, ноги ослабли. Я осторожно приблизился к щели и приложился глазом к полоске света.
Внутри клубился пар, превращая фигуры в неясные силуэты. Девушки сидели на лавках, завернувшись в полотенца. Кожа блестела от влаги, мокрые волосы прилипли к шее и плечам. Одна из них встала, полотенце соскользнуло, открыв тяжёлую, белую грудь, похожую на свежезамешанное тесто. Соски чуть вздрагивали от холода или стеснения, розовея пятнами на влажной коже. Меня поразило её спокойствие, даже безразличие – она не суетилась, словно была защищена невидимой бронёй женской солидарности.
Мир вокруг потерял чёткость, в ушах гулко билось сердце, за спиной тяжело дышали. Другая девушка украшала волосы веником, смеясь; третья тщательно вытирала ноги, открывая бедро с заметной родинкой, словно меткой на обозрение. Её дыхание было плавным, а движения неторопливыми, будто она забыла, что мир смотрит на неё. В этот момент я пожалел о том, что не взял фотоаппарат – слова были бессильны перед живой картиной сонной наготы.
Я смотрел, ненавидя себя. Стыд жёг изнутри, но похоть оказалась сильнее. И вдруг понял, что ничем не отличаюсь от тех, кого только что презирал – такой же жалкий подсматривающий.
– Хорош, давай следующему, – прошипели сзади.
Я отпрянул, чувствуя себя грязнее, чем после дня на картофельном поле. Не дожидаясь остальных, отправился в барак, чтобы побыть одному и осмыслить мерзость своего поступка.
Уже лёжа на койке, я смотрел в потолок. За окном сгущались сумерки. Скоро вернутся остальные, возбужденные и довольные. Они будут смаковать увиденное, а я буду лежать и притворяться спящим.
Минут через двадцать барак наполнился шумом и возбуждёнными голосами.
– Видели блондинку с третьего курса? Во даёт!
– А рыжая как мылась – чуть концы не отдал!
– Тихо, идиоты, услышат же!
Я лежал с закрытыми глазами, но образы из бани снова и снова всплывали в сознании помимо моей воли: влажная кожа, гибкие тела, клубы пара… и острое чувство стыда, от которого не получалось избавиться.
– Кстати, мужики, – подал голос старшекурсник с соседней койки, – завтра будет ещё интереснее. Слышал, Дарья Евгеньевна договорилась с банщицей: придёт одна, после всех, часов в десять вечера. Хочет спокойно помыться, без студенческой толпы.
Повисла интригующая тишина.
– Гонишь! – кто-то не выдержал.
– Мамой клянусь, сам слышал.
Пошли возбуждённые перешёптывания. Парни обсуждали возможность устроить дежурство, хотя кого-то смущал риск – всё-таки преподавательница, если попадёмся, то вылетим сразу.
В груди у меня внезапно появилась странная, безумная мысль. В памяти возник образ Дарьи Евгеньевны: как она ведёт лекции, жестикулирует, как платье подчёркивает её фигуру, и то странное напряжение между ней и председателем. Мысль быстро обрастала деталями. Фотоаппарат в рюкзаке, плёнка есть… Все завтра лягут рано после работы…
Я резко сел, сердце билось, как пойманная птица. Это было полным безумием, непростительным шагом. Подглядывать ещё куда ни шло – все делают, стадное чувство. Но
