Совок порочного периода - Алексей Небоходов

Тихо, стараясь не разбудить соседей, полез в рюкзак. Пальцы нащупали холодный металл фотоаппарата. Проверил: плёнка на месте, затвор работает. Использовать вспышку нельзя, но света в бане должно хватить…

Осознание того, что я пересекаю границу дозволенного, заставило сердце ухнуть вниз. Но я уже не мог остановиться, мысль поглотила меня, заглушив остатки совести.

Спрятав фотоаппарат под матрас, снова лёг, закрыв глаза, но уснуть не получалось. Перед внутренним взором уже возникали опасные и манящие картины завтрашнего вечера.

В бараке постепенно стихли разговоры, кто-то захрапел, другие ворочались. Я же продолжал планировать то, о чём наверняка пожалею всю жизнь. Или не пожалею – покажет время.

За окном ухнула сова, ночь укрыла «Красную зарю» тёмным покрывалом, словно скрывая уже совершённые грехи и приготовления к новым.

Ужин прошёл в тумане притворной усталости. Я ковырял ложкой жидкую перловку, изображая полное изнеможение, хотя внутри всё дрожало от нетерпения. Стрелки часов двигались издевательски медленно.

– Ты чего такой бледный? – спросил Андрей, подсаживаясь с миской. – Перетрудился на ниве социализма?

– Спина убивает, – пробормотал я, изображая мучения. – Пойду лягу раньше.

Андрей пожал плечами и переключился на соседа, обсуждая вчерашние подвиги у бани. Я поднялся, притворно покачнулся и вышел. Дарья Евгеньевна сидела за преподавательским столом, тихо разговаривая с поварихой. Наши взгляды встретились всего на секунду; мне показалось, она нахмурилась, но тут же отвернулась.

В бараке я быстро достал фотоаппарат из-под матраса. Пальцы слегка дрожали. Плёнка была на месте, тридцать шесть кадров – хватит с запасом. Засунув «ФЭД» под куртку, выскользнул через заднюю дверь.

Сумерки накрыли колхоз фиолетовой дымкой. Я двигался по краю участка, держась тени деревьев. Баня стояла впереди, пока ещё тёмная и безжизненная. Обойдя здание, я нашёл нужную щель между брёвнами, откуда был лучший обзор.

Спрятался за старой берёзой, откуда были видны и вход, и выбранная мной точка. Приготовил фотоаппарат, проверил настройки. В бане должно хватить света от керосиновых ламп, лишь бы рука не дрожала.

Ждать пришлось долго. Каждый шорох вызывал приступ паники. Мимо прошли запоздалые колхозники – я вжимался в берёзу и молился, чтобы меня не заметили. Комары кусали, но я не двигался, боясь выдать себя.

Наконец появились шаги – лёгкие, уверенные. Из сумерек выступила Дарья Евгеньевна с узелком белья в руках. Оглянувшись, она вошла в баню. В окне замерцал свет.

Я подкрался к щели, стараясь не наступать на ветки. Приложив глаз к отверстию, на мгновение перестал дышать.

Она стояла спиной и медленно распускала волосы, тёмные пряди упали на плечи. Методично начала раздеваться. Сняла кофту – под ней оказалась белая комбинация. Затем юбка, обнажив стройные ноги в чулках.

Руки дрожали, когда я поднял фотоаппарат. В видоискателе она выглядела почти божественной в своей незащищённости. Щёлкнул затвор – звук показался оглушительным, но она не обернулась.

Комбинация соскользнула вниз, обнажив простое советское бельё, выглядевшее на ней как изысканное кружево. Дарья Евгеньевна потянулась, выгибая спину, и я снова нажал на спуск. Кадр за кадром, фиксируя каждое её движение.

Она на миг замерла, будто колеблясь, но затем решительно потянулась к застёжкам лифчика. Я никогда не видел, чтобы женщина раздевалась с таким медлительным достоинством и вниманием к своему телу. Когда лифчик сдался, грудь показалась не студенческой, а зрелой и мягкой снизу, с чётко очерченными сосками цвета тёмной розы. Я смотрел, не в силах отвести взгляд, понимая, что никогда не смогу забыть увиденное.

Дальше – трусики. Она стянула их медленно, сначала за один бок, потом за другой; ткань тянулась по бёдрам и упала к пяткам. Голая Дарья Евгеньевна стояла передо мной едва ли не ближе, чем когда-либо на кафедре: мускулистые бёдра, ровный живот без модного пресса и мягкая трапеция лобковых волос чуть темнее головы. В этом теле не было ничего от спортивной агитации или молодёжных стандартов. Оно было живым – настоящим памятником женскому роду из советской комедии: «Женщина – друг человека». Я ощутил странную нежность к её изгибам и крохотным несовершенствам.

Она собрала волосы в пучок и повесила полотенце на крючок у двери парилки. Потом шагнула внутрь; я моментально переместился к смежной щели между брёвнами так осторожно, что едва не забыл дышать.

В парной стоял густой влажный полумрак: свет от керосинок превращал всё внутри в игру бликов и теней. Дарья Евгеньевна привычно плеснула воды на камни – шипение раздробило тишину до звона в ушах. Пар моментально закрыл её фигуру мутной дымкой; я увидел только смазанную синусоиду тела – грудь выступает вперёд при вдохе, живот чуть втягивается при выдохе, бёдра сжимаются при каждом напряжении мышцы. Она улеглась на верхнюю скамью как королева-пленница: раскинув руки вдоль стенки, согнув одну ногу в колене. На лице появилось выражение абсолютного покоя и слабости одновременно; глаза были закрыты.

Я вновь навел на цель фотоаппарат и поймал её сквозь видоискатель: силуэт женщины в облаке пара был похож на античную статую из мутного хрусталя или бурого янтаря. Щёлкнул затвором раз – другой – третий раз подряд; ни разу она не открыла глаза.

Она медленно провела пальцами по груди – от ключицы вниз к соску – задержалась там молча, словно проверяя наличие настоящей боли или удовольствия.

Потом другая рука легла ей на живот; Дарья Евгеньевна тяжело вздохнула и запрокинула голову назад. Её лицо стало совсем другим: мягким, девичьим почти. Я вдруг понял: она плачет или вот-вот заплачет.

Мне стало мучительно стыдно.

Она плеснула воду на камни, и облако пара окутало её фигуру. Сквозь белёсую дымку я видел, как она откинулась на полке, закрыв глаза. Одна рука легла на грудь, другая – на живот. Выражение её лица изменилось, стало мягким, почти уязвимым.

Я фотографировал как одержимый, забыв об осторожности. В видоискателе она была прекрасна – не строгая преподавательница, а просто женщина, позволившая себе момент расслабления.

Внезапно хлопнула дверь. Я чуть не выронил фотоаппарат. В баню вошёл Соколов.

Дарья Евгеньевна резко села, прикрываясь руками. Но вместо возмущения на её лице промелькнуло что-то другое – ожидание?

– Виктор, – её голос звучал не гневно, а устало. – Мы же договаривались…

– Знаю, – он подошёл ближе, массивная фигура заполнила маленькое пространство. – Но не могу больше. Целый день хожу, думаю о тебе.

Она опустила руки. Просто сидела, глядя на него снизу вверх. Потом вздохнула:

– Запри дверь.

Он повиновался, вернулся и начал раздеваться. Я стоял, парализованный происходящим. Убежать? Остаться? Фотоаппарат в руках стал свинцовым.

Соколов разделся быстро, по-мужицки просто. Его тело оказалось мощным, загорелым от работы в поле, с