Скорбный дом Междуречья - Алевтина Ивановна Варава
Это была не Пушинка. Но пока Полина не удостоверилась в этом, она едва не рухнула на пол магазина. И с тех пор не водила дочку в детский садик. Сменила работу, выполняя заказы на дому. Полностью перестроила их жизнь.
Страх отступил, принеся безмерное облегчение. Это просто морок дурацких уколов. Пушинка в порядке.
…если не умирает от голода в закрытой квартире совсем одна…
Хотелось сжаться в комок и загородить лицо руками. Хотелось, чтобы стало темно. И пусто, как у неё внутри.
— Как я подумала, что дочь сбила машина! — просипела Полина, не дожидаясь вопроса. — Теперь свали уже!
Послушок с явным облегчением кивнул, вдвинул свой поднос в стену вместе с тумбой и принялся Полину отвязывать. А потом даже принёс мягкий, похожий на резиновый, стакан воды и такую же пиалочку с зубным порошком и марлевым напальчником.
Горечь во рту была настолько невыносимой, что Полина приняла подношение. Но воду выплюнула не в выросший из пола таз, а за кровать в угол.
Послушок ничего не сказал, только уставился на лужу, которая сама собой испарилась.
— Отдыхайте. Через час будет обед, — повеселевшим голосом прокуковал он и нырнул в стену.
С того дня экзекуции стали регулярными, а Вольфганг Пэй больше не заглядывал. Полину не выпускали из комнаты, в которой не было даже двери. Ей не давали одежды. Пища, которую приносил Бинарус, походила на разноцветные супы-пюре, и её приходилось пить прямо из мягких тарелок.
Скучно Полине не было. В свободное от мучительных процедур и сна (скорее всего, в последнем приёме пищи каждого дня было что-то снотворное, потому что спала Полина регулярно и долго) время, она заново переживала всё то, что всколыхивали внутри концентраты эмоций. Воспоминания тянули за собой вереницы событий. Почти все они касались дочери. Хотя, например, стыд окунул Полину в детство, когда она споткнулась, упала в лужу и была вынуждена идти два квартала домой в мокром и липнущем к ногам платье, а обида — в тот день, когда у Полины украли кошелёк с деньгами.
Больше она на Горечь правды не нарывалась — цедила мучителю резюме воспоминания сквозь стиснутые зубы, мечтая, чтобы он провалился сквозь пол.
Ничего не менялось. Почему эти придурки не замечают очевидного? Вся их хвалёная колдовская медицина только подтверждает раз за разом, что Полина не отсюда! Казалось бы, пора задуматься! Провести расследование.
Она даже подготовила что-то вроде обращения к Вольфгангу Пэю на момент, когда он соизволит пожаловать: не напоминать про старика, но хотя бы озвучить, что кто-то из врагов князя мог действительно вырвать её из другого мира, чтобы того обезвредить. Эта версия, увы, оставалась равносильной той, по которой Полина просто бредит. В конце концов, она поняла, что может воспринимать чужой язык своим из-за такого же морока, какой заставляет всех тут видеть её Эднарой д'Эмсо.
Вольфганг Пэй не появлялся. Девять дней Полину регулярно пытали концентратами эмоции. В какой-то из разов она, желая задеть ненавистного Бинаруса, попросила прекратить делать вид, что тому страшно и неприятно колоть ей эту дрянь.
— Если ты думаешь, что я проникнусь к тебе симпатией… — с брезгливостью начала она, — то ты сильно ошибаешься. Ты — палач и тварь. Можешь вволю потешаться своими делами, а не дрожать тут, думая этим мне понравиться!
— Если барышня вспомнит что-то настоящее, и то будет связано с делами её отца, Бинаруса вышлют из Скорбного дома в долину, где он окаменеет, — тихо сказал послушок.
Полина застыла. Едкая ненависть к карлику отступила.
— Тогда почему ты делаешь это? — дрогнувшим голосом спросила она. — Почему не занимаешься уборкой коридоров или подачей ужинов?
— У Бинаруса восемь детей, барышня. За ассистирование во время курса вашего лечения им может быть позволено остаться в замке. Иначе они будут высланы и окаменеют, как сорок три малыша, рождённых женой Бинаруса прежде.
Полина сглотнула вставший в горле ком.
— Не бойся, — наконец сказала она совсем другим тоном. — Я точно не вспомню ничего лишнего. Я не так долго общалась с отцом Эдны. Если что-то вызовет ассоциацию с той ночью, я постараюсь сформулировать это так, чтобы не было необходимости… — она помедлила, но всё-таки сказала: — от тебя избавляться. Прости. Я не хочу навредить твоим детям.
— Спасибо, барышня, — грустно сказал гном. — Только настоящее воспоминание обязательно потрясёт вас. И вы не сможете подбирать слова. Никто не может. Надеюсь, это будет не что-то запретное.
— Не парься, малыш. У меня, правда, не может быть настоящих воспоминаний о князе, а то единственное, которое, видимо, нельзя говорить, уже потрясло меня достаточно, и теперь я могу рассказать о нём спокойно, только мне пригрозили за то вырезать язык, — пошутила она.
Карлик снова вздохнул.
Он вовсе не прекратил бояться, задавая свой дежурный вопрос после того, как Полина выныривала из очередного воспоминания.
После этого разговора необходимость привязывать её ушла. Полина сама давала руку послушку, стискивая зубы. Она научилась смотреть в другую сторону.
Сгибы её локтей не превратились в иллюстрацию героиновой наркомании, потому что Бинарус залечивал ранки без следа после процедур. Помог он и с шеей.
В тот день, который Полина впоследствии так и не смогла забыть, Бинарус сообщил, что получил распоряжение увеличить дозировку концентрата в три раза. Это было в конце второй недели пребывания в одиночестве карцерного лазарета.
— Ну супер, — проворчала Полина. — Может, для разнообразия, вколем что-то вроде радости опять, а? Что у тебя сегодня?
— Ненависть, паника и отчаяние, — вздохнул Бинарус.
— Круто, — скривилась она. — Даже не знаю, что и выбрать.
— Давайте по алфавиту?
Всякий раз перед началом процедуры Полина теперь развлекалась, стараясь угадать, что всплывёт в голове из-за очередной инъекции. И ни разу не попала.
Ненависть? Она была сильно не уверена, что вообще испытывала это чувство. Разве что к тому мальчишке, который толкнул Пушинку? Да и то ненависть — было слишком сильным определением.
Распространение тройной дозы по венам быстро вырвало из размышлений: это было просто невыносимо больно. Бинарус продолжал фиксировать руку по своей науке, чтобы никто не поранился, и Полина дёрнулась так, что, кажется, вывихнула плечо.
Казалось, что конечность костенеет, точнее, костенеют все сосуды, пронзая мясо иглами изнутри.
А потом…
Плачущая женщина в белой, с неровными пятнами высохшего пота, рубахе, растрёпанная и опухшая от рыданий, сидела на окровавленной постели и,
