Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов
Воронов счёл это бредом суеверного человека. Но зерно сомнения было посеяно. Он начал замечать, что узоры на бирюзовой воде, если смотреть на них под определённым углом, складываются в гипнотические, геометрически невозможные фигуры. По ночам ему стали сниться сны, в которых он медленно шёл по морскому дну навстречу циклопическим руинам города из зеленоватого камня, а с башен доносилось мерное, монотонное гудение, похожее на звук гигантской раковины.
Его нервозность не ускользнула от внимания председателя местного ЧК, товарища Кравченко, человека умного и преданного делу революции. Вызвав учёного к себе, он не стал грозить, а по-отечески спросил о ходе работ. Воронов, смущённый, поделился своими находками, списывая всё на усталость и влияние местного фольклора.
Товарищ Кравченко выслушал внимательно и сказал: — Товарищ Воронов, наша задача — вырвать народ из тьмы невежества. Но есть тьма иная, древняя, досоветская, досоциальная. Она не в классовой борьбе, а в самой природе, в тёмных углах сознания. Мы должны бороться и с ней, но не любопытством, а твёрдостью духа. Не ищите то, что лучше бы осталось забытым. Стройте новое, вместо того чтобы копаться в гнилом старье.
Но было уже поздно. Научная одержимость, подпитанная тайной, овладела Вороновым полностью. Он узнал, что часть архива, связанная с раскольниками, была изъята из старой библиотеки купцов-меценатов. Внутри неё могла быть и та самая «Книга Приливов». Обойдя все инстанции, он добился разрешения на осмотр запечатанного подвала того самого купеческого особняка, где теперь размещался детский клуб.
В сыром, пропахшем плесенью и солью подвале, под грудой сгнивших мешков, Воронов нашел её. Не книгу в привычном понимании, а стопку тонких, гибких пластин из перламутра или слюды, испещрённых теми самыми гипнотическими знаками, что он видел на воде. Текст светился слабым бирюзовым светом.
И он начал читать. Не буквы, не слова — он воспринимал идеи напрямую, разум погружался в пучину немого, безвозрастного знания. Он постигал геометрию неэвклидовых пространств, видел историю Земли, где по бирюзовым равнинам ходили существа неописуемой формы, а города их простирались и в море, и на суше, и в измерениях, о которых человек не смел и помыслить. Он узнал, что существа не ушли, а спят, ожидая часа, когда звёзды сойдутся в нужной последовательности, и их город У’РНОЛ’XXА выйдет из-под воды.
А потом он услышал Зов. Он исходил не из книги, а из самого моря, из каждой его капли. Это был монотонный, заунывный звук, обещавший освобождение от бренной телесной оболочки, слияние с вечной, холодной бездной…
Товарища Воронова нашли недалеко от берега на рассвете. Он сидел по пояс в воде, качаясь в такт тихим волнам, и беззвучно шептал, уставившись пустыми глазами в горизонт. В руках сжимая несколько перламутровых пластин. При попытке забрать которые, он забился в немой, но яростной истерике.
Его перевезли в больницу. Врачи лишь разводили руками. Разум был мёртв, выеден изнутри чем-то, что не поддавалось диагнозу.
Товарищ Кравченко лично приехал на склад, куда поместили остальные находки из подвала. Он приказал всё тщательно упаковать, описать и отправить в особый архив в Москву, приложив гриф «Особой важности. Для служебного пользования специалистами Высшей психофизической лаборатории при ВЧК».
Перед отъездом он долго стоял на том самом берегу, глядя на обманчиво-спокойную, бирюзовую гладь Азовского моря. Лицо, обычно суровое и непроницаемое, выражало не гнев, не страх, а тяжёлую, каменную решимость. Он понимал, что враг бывает не только в лице белогвардейца или интервента. Есть враг куда более древний, бесформенный и ужасный. И борьба с ним только начинается. Борьба, в которой твёрдость советского человека, его воля к свету и порядку должны стать щитом против безумия, пришедшего из немых, беззвёздных бездн.
* * *
После печального инцидента с товарищем Вороновым, чей разум был безвозвратно поглощён бирюзовой бездной, Наркомат направил для завершения работы нового специалиста. Им стал Игнат Сергеевич Бородкин, зоолог, человек не столь впечатлительный, сколь прагматичный и закалённый годами гражданской войны. Его задачей, помимо научной работы, было досконально оценить обстановку и убедиться, что происшествие с предшественником не имело под собой… антисоветской подоплёки.
Именно это официальное поручение и привело Игната Сергеевича в то самое забытое Богом и, казалось, самой советской властью место — рыбацкий хутор Безымянный, затерянный между лиманами и песчаными косами к востоку от Мариуполя.
Добираться пришлось на подводе, трясясь по ухабистой, размытой осенними дождями дороге, что терялась среди бескрайних, порыжевших от солнца и солёных ветров степей. Воздух здесь был густым и тяжёлым, пропитанным запахом гниющих водорослей, соли и чего-то ещё — сладковатого и тлетворного, словно дыхание давно забытого склепа. Избы хутора, слепленные из ракушечника и глины, жались друг к другу, как стадо испуганных животных, их слепые окна смотрели на приближающегося чужака с немым укором.
Жизнь здесь, как сразу понял Бородкин, застыла в неком вневременном оцепенении. Даже весть о революции, о новой власти докатилась сюда глухим эхом и была воспринята как очередная воля далёкого и безразличного начальства. Старосту сменил председатель сельсовета, но суть от этого не изменилась. Местные, в основном греки да потомки запорожцев, смотрели на мир из-под нависших бровей с древней, животной подозрительностью.
Бородкин представился просто — учёный из города, приехал посчитать рыбку. Его приняли без радости, но и без открытой вражды. Под свинцовым небом, на берегу, где чайки кричали какими-то разорванными, неестественными голосами, он пытался вести беседы с рыбаками. Ответы были односложны, взгляды — уклончивы.
Лишь один человек проявил нездоровый, лихорадочный интерес. Это был Панас, бывший учитель церковно-приходской школы, ныне — местный чудак и пьянчужка, которого терпели из милосердия. Его разум, как погнутая пластина, трещал по всем швам и сквозь эти трещины порой проглядывали осколки чего-то жуткого.
Улучив момент, когда Бородкин остался один на ветру, свистящем меж рыбацких лодок, Панас приблизился к нему, его глаза блестели мутным огнём. — Воронова… знал? — просипел он, и запах дешёвого самогона смешался с тем сладковатым душком, что витал над хутором. — Учёный тоже. Спрашивал про камушки… про шёпот в воде. Бородкин насторожился, но кивнул. — Он нашёл, да? Глазками читал… а оно читает тебя взамен. Из глубины. — Панас беспокойно оглянулся на море, неестественно спокойное и всё такое же бирюзовое. — Они здесь. Под нами. В камне и в иле. Старшие. Те, что были до людей. Им наши советы… наши тракторы… смешны.
