Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов
Нити от плода полностью оплели мою руку до плеча, превратив её в светящийся, пульсирующий придаток. Я чувствовал, как моя плоть меняется, становится упругой, пористой. Как кости теряют чёткость. Я поднял руку перед лицом — и сквозь полупрозрачную кожу видел, как мои вены и сосуды сливаются с этими нитями, превращаясь в синеватую сеть, идентичную той, что была на стенах.
Я — часть дома. Дом — часть меня. Мы — часть Их.
Снаружи, сквозь слизкую пелену на окнах, послышались голоса. Топот. Крики. Они были приглушёнными, далёкими, словно доносились со дна морского.
«…Мюллер! Иоганн! Открой! Мы видели свет! Что у тебя там происходит?»
Ганс. И ещё кто-то. Они пришли. Они чувствуют, что что-то не так. Их голоса полны страха и злобы. Они — раздражающий звук. Диссонанс.
Голос в моей голове, теперь ставший моим голосом, прошептал: «Защити врата.»
Моя другая рука, ещё человеческая, всё ещё способная держать перо, дрожит. Я пишу это, чтобы оставить свидетельство. Не для вас, живые. Для тех, кто придёт после. Для тех, кто поймёт.
Они ломятся в дверь. Слышен скрежет топора о древесину, которая уже не совсем древесина.
Я встаю. Моё тело движется с новой, плавной грацией. Пол подо мной мягко обволакивает мои ступни. Стены тянутся ко мне, касаясь меня влажными, тёплыми поверхностями, словно встречая родную часть себя.
Я больше не Иоганн Мюллер. Я — Страж. Я — Врата. Я — начало конца.
Пустота зовёт. И это блаженство.
Записи пастора Фридриха Губерта. Январь 1825 года.
Сегодня мы похоронили Иоганна Мюллера. Не в освященной земле, ибо никто не решился предать его тело могиле рядом с усопшими предками. Его опустили в яму на окраине степи, под свинцовое небо, и засыпали негашёной известью. Такова была воля общины.
Мы нашли его три дня назад. Снег заметал дороги, и Ганс Вебер, чьё стойло было по-соседству, наконец собрал мужество и нескольких других мужчин, чтобы проведать Иоганна. Его молчание и странные звуки, доносившиеся из дома, становились невыносимы.
Я был с ними. То, что мы обнаружили за дверью, которую пришлось вышибать плечом, не поддаётся разумному описанию. Воздух был густым и сладким, от него слезились глаза и сводило желудок. Свет из окон едва пробивался сквозь толстый, жирный налёт на стёклах, но его хватало, чтобы увидеть ад.
Комнату нельзя было назвать жилой. Стены были испещрены подтёками буро-коричневого цвета, а пол… Боже милостивый, пол был усеян обглоданными костями. Мы узнали в них останки его скота — коров, овец, кур. Кусочки полуразложившегося мяса валялись повсюду, перемешанные с экскрементами. В центре этой бойни, на коленях, сидел Иоганн. Он был жив. Его глаза были широко открыты, но в них не было ни капли осознания. Он что-то беззвучно шептал, его пальцы, исцарапанные до кости, водили по липкому полу, выводя узоры, похожие на замысловатые письмена.
В углу мы нашли стопку исписанной бумаги. Его дневник. Я прочёл его. Прочёл и едва не лишился рассудка от сострадания и ужаса. Этот человек не видел монстров из иного мира. Он жил в аду, созданном его собственным больным рассудком. Мерный скрежет — это был ветер, гуляющий в щелях его дома. Влажное дыхание — вой бури в печной трубе, смешанный с вонью гниющей плоти. Шёпот — шелест мышей, пировавших на его «жертвоприношениях», и бредовые голоса в его голове.
Причина? Доктор из Мариуполя, осмотревший амбары, нашёл в запасах зерна, в особенности в ржи, чёрные рожки. Спорынью. Яд, что веками сводил с ума целые деревни, порождая видения, судороги и гангрену. Голод и отчаяние заставили Иоганна есть то, что другие бы выбросили. И яд медленно пожирал его разум, подменив реальность кошмаром, в котором он был и жрецом, и жертвой.
Мы сожгли его дом дотла. Никто не хотел брать из него ни щепки. Пламя пожирало брёвна, высушенную кровь и невыносимую вонь, и казалось, очищает это место.
И всё же, возвращаясь сегодня вечером в свою опрятную пасторскую обитель, я не могу отделаться от тягостного чувства.
Перед тем как сжечь дом, я спустился в тот самый подвал. Камень фундамента был цел, но на нём, в самом углу, я заметил странную, маслянисто-желтоватую плесень. Она росла не хаотично, а идеальными, почти геометрическими кругами.
