Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов
— Это не похоже на рубец, — невозмутимо заметил Йозеф. — Это похоже на… кристалл.
Отец отозвал сына, извинился перед Лыковым и велел ему продолжать работу. Но семя было посеяно. Позже, когда Лыков уходил, мальчик подкараулил его у калитки. — Ты из России? — спросил он. — Говорят, там сейчас идёт война. Люди там… меняются? Лыков остановился и посмотрел на него. Его взгляд был стеклянным, пустым. И из его уст, почти без участия воли, вырвались слова на идеальном, внезапно очистившемся от акцента немецком: — Война… лишь инструмент. Она обнажает суть. Стирает лишнее. Возвращает к основе. К Древней Пустоте.
Он говорил не своим голосом. Голос был низким, безжизненным, шелестящим, как скребущий по камню песок. Йозеф не испугался. Его глаза загорелись интересом. Это было не то, что он читал в учебниках. Это была новая, пугающая и потому невероятно притягательная идея. Идея о том, что совершенство — не в идеальной форме, а в её отсутствии. Что можно «стереть лишнее» и увидеть, что останется.
Лыков быстро ушёл, словно спохватившись. Но встреча длилась всего несколько минут, а впечаталась в память юного немца навсегда. Образ странного русского с сияющей рукой и слова о «Древней Пустоте» стали навязчивой идеей, фоном для его будущих увлечений евгеникой и расовой биологией.
Он будет искать того русского, но не найдёт. Лыков, чувствуя исходящую от мальчика опасность — не человеческую, а интеллектуальную, жаждущую разобрать, изучить, препарировать, — исчез из Мюнхена на следующий же день.
Он так и не оправился. Кристаллическая сетка расползалась по телу, замедляя метаболизм, гася в нём всё человеческое. Он умер в безвестности в берлинском приюте для бездомных в 1932 году. Его тело, как и многих других, было отправлено в анатомический театр для практики студентов-медиков.
А в это время Йозеф Менгеле, блестящий студент-медик, уже одержимый идеями расовой гигиены, посещал те самые анатомические театры. Он с холодным, хищным любопытством вглядывался в тела, пытаясь найти в них изъяны, признаки вырождения или, наоборот, «совершенства».
Он так и не узнал, что один из безликих трупов на мраморном столе — это тот самый русский с сияющей рукой. Но урок, преподанный ему в детстве, он усвоил навсегда. Холодная, бездушная жестокость его будущих экспериментов в Аушвице родилась не только из нацистской идеологии. Она была отголоском Шёпота из-под земли, переданного ему через носителя — поручика Лыкова. Менгеле стал самым страшным жрецом Под-Слоя, даже не подозревая об этом. Он не служил древним богам сознательно. Он просто воплощал их волю, видя в человечестве лишь материал, который нужно разобрать на части, чтобы увидеть, что скрывается под кожей.
Шёпот из бирюзовой бездны
Мне, хранителю немых и безумных истин, чей разум заглянул в те бездны, куда само Время боится ступить, поручено поведать вам эту историю. Но спешу предупредить, о читатель: есть знание, которое не обогащает, а иссушает душу; есть истины, от которых леденеет кровь и рушится фундамент мироздания, столь тщательно выстроенный нашим жалким рассудком. Человек — песчинка на ветру бесконечности, и его наука, его дерзновенные попытки постичь непостижимое — это всего лишь детский лепет в гробовой тишине вечности. И горе тому, кто услышит Ответ на свои вопросы. Ибо этот Ответ сведёт с ума, оставив лишь дрожащий, беспомощный комок жалкой плоти, навеки отравленный видением той чудовищной правды, что скрывается за завесой привычной реальности.
Теперь, когда предупреждение высказано, я обращаю свой взор к берегам Азовского моря, к городу Мариуполю, что отстраивался заново в первые годы новой, светлой эпохи. Гражданская война отшумела, и власть Советов, твёрдая, но справедливая, несла трудящимся мир, порядок и освобождение от мракобесия прошлого. Но есть тени, которые не развеять даже самым ярким светом разума. Тени, что копошатся в глухих уголках земли, в забытых людьми местах, поджидая часа, когда любопытство или заблуждение вновь отворят им дверь в наш мир.
…Азовское море в тот год было подозрительно спокойным и удивительно бирюзовым. Рыбаки из приморских посёлков, что раскинулись меж Мариуполем и Ялтой, шептались, что вода «не такая». Она была неестественно тёплой для поздней осени, и от неё исходил сладковато-солёный запах, непривычный и тревожащий. Уловы были скудны, а то, что попадалось в сети, порождало оторопь: рыбы с лишними плавниками, слепые, с чешуёй странного, почти металлического отлива.
Именно в это время в Мариуполь прибыл молодой учёный-ихтиолог из Ленинграда, товарищ Артём Воронов. Он был послан Наркоматом просвещения с благими целями — изучить восстановление рыбных запасов в условиях нового, планового хозяйства и помочь местным рыболовецким артелям. Воронов, человек новой формации, материалист до мозга костей, видел свою задачу в том, чтобы избавить отсталое население от предрассудков и суеверий, заменив их ясным светом научного знания.
Ему предоставили кабинет в только что отстроенном здании райисполкома, работу всячески приветствовали и поддерживали местные власти, видевшие в нём проводника прогресса. Первое время Воронов с энтузиазмом каталогизировал уловы, брал пробы воды, беседовал со старыми рыбаками. Большинство из них, ощущая поддержку новой власти, охотно шли на контакт, но стоило завести речь о последних странностях моря, как в их глазах появлялась непроглядная тьма, а речи становились путанными и обрывистыми.
Один старик, дед Захар, грек по происхождению, чей род жил на этих берегах испокон веков, отвёл взгляд и пробормотал, глядя на бирюзовую гладь: — Это оно просыпается… Из глубин. Его трогать не надо. Его гневить нельзя. Раньше знали, камнями задабривали, в полнолуние… Теперь забыли. А оно — помнит.
Воронов отмахнулся от этих слов как от пережитка дремучего прошлого. Однако его научный интерес был подогрет. Что за природный феномен мог вызывать такие аномалии? Он запросил доступ в городской архив, желая изучить старинные метрики и судовые журналы. Работники архива, сознательные граждане, с готовностью пошли навстречу просвещённому запросу.
Среди пыльных фолиантов и свитков Воронов нашёл не то, что искал. Его внимание привлекла пачка писем и дневников на странном диалекте, смеси греческого, татарского и русского, принадлежавших некому купцу-раскольнику XVIII века. Тот описывал «курганы не из земли, а из отполированного морского камня», что находились на самом берегу, куда море порой не доходило, а порой заливало с головой. Он писал о «бирюзовых идолах» с неестественными, вытянутыми чертами, которых местные жители почитали как «старших», принося им дары. Самое же жуткое упоминание было о «Книге
