Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов
«Они не записывают историю… они её стирают», — озарило Лыкова с новой, леденящей силой. «Они создают зону тишины в информационном поле мира. Место, о котором невозможно ничего вспомнить, потому что память о нём материальна, и они её поглощают».
Вот почему не осталось ни летописей, ни археологических следов. Любое свидетельство, любая мысль об этом месте, любая попытка зафиксировать его на бумаге или в памяти — притягивала бы внимание тех, кто спал под землёй. А они не должны просыпаться. Жрец и его «паства» были стерилизаторами, санитарами на краю гниющей раны реальности. Они уничтожали доказательства, чтобы рана не расползалась.
И он, Лыков, теперь был свидетелем. Кусочком информации, которую нужно стереть.
Жрец снова повернулся к нему. На сей раз он медленно, ритуально, поднял руку и стал приближать длинные пальцы к лицу Лыкова. Он не собирался его убивать. Он собирался прикоснуться. Стереть. Сделать таким же, как они — пустым, безвольным, лишённым памяти сосудом для Шёпота.
Лыков отшатнулся в ужасе, ударившись спиной о холодную стену пещеры. Его рука судорожно сжала ту самую каменную плитку, что ему дали. Она была обжигающе горячей.
И в этот момент снаружи донёсся звук. Не шипение огня и не Шёпот. А другой, дикий и знакомый. Далёкий, но отчётливый волчий вой.
Звук реального мира прорвался в это закупоренное царство забвения.
Жрец замер. Сидевшие вокруг огня люди впервые пошевелились, их головы повернулись к выходу с едва уловимым, похожим на интерес, движением.
И это была его единственная возможность.
Лыков, не помня себя от страха, швырнул раскалённую плитку в огонь и бросился бежать обратно в туннель, на волю, в ночь, навстречу волчьему вою.
* * *
Туннель казался бесконечным. Лыков бежал, спотыкаясь о камни, царапая руки о низкий потолок и стены. За спиной он слышал не крики погони, а нечто худшее — мерное, неспешное шарканье нескольких пар ног. Они не бежали. Они шли, уверенные, что добыче некуда деться.
Волчий вой снаружи повторился, ближе и отчаяннее. Он был похож на призыв, на спасительный ориентир в этом царстве безвременья и тишины.
Лыков вывалился из туннеля, глотнул полной грудью холодного ночного воздуха и побежал прочь от проклятого поселения, не разбирая дороги. Он бежал на звук. На волчий вой.
Сзади, у входа в туннель, появились силуэты. Жрец и несколько его прихожан. Они остановились, не преследуя его дальше. Они просто наблюдали, словно знали, что степь сама довершит их работу.
Лыков бежал, спотыкался, падал, снова поднимался. Он уже не чувствовал ни страха, ни усталости — лишь слепое, животное желание бежать оттуда. Волчий вой то приближался, то удалялся, сбивая его с пути.
И вдруг земля ушла у него из-под ног.
Он не видел в темноте край обрыва — небольшого, но крутого каменистого спуска, ведущего в узкую балку. Лыков кубарем полетел вниз, ударился головой о камень и замер, полубессознательный, на дне промоины.
Последнее, что он увидел перед тем, как сознание покинуло его, — это два холодных зелёных огонька, смотревших на него из темноты. И над ним, на краю обрыва, возник силуэт Жреца, наблюдающего сверху.
А потом поручика накрыла тьма.
* * *
Очнулся он от толчка. Чьи-то руки грубо тащили его за шиворот по земле. — Жив, стервец! Контузило только! — кричал знакомый голос юнкера Семёнова. — Тащи его к броду, пока красные не накрыли!
Грохот боя, свист пуль, запах гари — всё было на своих местах. Он вернулся назад. В своё время. В ад Гражданской войны. Взрыв, отбросивший его в прошлое, прозвучал секунду назад.
Их отряд, точнее, его жалкие остатки, откатился и закрепился в полуразрушенном сарае на окраине какой-то бывшей немецкой колонии. Пока шла перестрелка, Лыков сидел, прислонившись к стене, и трясся. Не от страха, а от внутреннего холода, который никак не мог прогнать жаркий степной день. Он чувствовал себя пустым, выскобленным изнутри. В ушах стоял тот самый Шёпот, но теперь он был тише, глубже, будто исходил не извне, а из его собственных костей.
Он машинально потёр правую ладонь. Кожа на ней была странно гладкой и холодной. Он посмотрел. Посередине ладони, прямо под кожей, проступал крошечный, с ноготь мизинца, странный узор — будто застывший кристаллик льда или скол неведомого минерала. Он был полупрозрачным и слабо пульсировал синетеватым светом. Артефакт. Осколок Под-Слоя. Он принёс его с собой.
Это было не просто воспоминание. Это была инфекция.
Белые проигрывали. Отступление превратилось в бегство. Поручика Лыкова, раненого и контуженного, эвакуировали с последними кораблями из Крыма в ноябре 1920-го. Он был одним из тысяч — разбитых, потерянных, никому не нужных бойцов ужасной войны.
Но в отличие от других, он нёс в себе не просто память о войне. Он нёс в себе нечто иное. Шёпот в его голове не умолкал. Сны были наполнены видениями бесформенной плоти и безликих каменных идолов. Его тело медленно менялось. Раны заживали слишком быстро, оставляя после себя гладкие, блестящие шрамы. Он стал хуже чувствовать боль и холод. Взгляд стал пустым и отстранённым, что окружающие списывали на контузию.
Он скитался по лагерям для интернированных в Турции, потом в Сербии. Он был обузой. Тихий, странный, всегда державшийся в стороне. Его правая рука, та самая, с кристалликом под кожей, всегда была в перчатке, даже в самую жару.
В 1923 году волна эмиграции забросила его в Германию, в Мюнхен. Русские эмигранты ютились в дешёвых пансионах, жили на скудные пособия и ностальгию. Лыкову было хуже всех. Его преследовал не только голод, но и внутренний холод, который становился всё невыносимее. Он брался за любую работу, но долго нигде не задерживался — его отстранённость и странный взгляд пугали людей.
Однажды осенью 1924 года его наняли для разовой работы — помочь с переездом одной зажиточной баварской семье. Требовалось переносить тяжёлые ящики с книгами и мебелью. Семья была известной в городе, владельцами крупного завода сельскохозяйственной техники.
Работая в гостиной, Лыков не удержал большой фолиант по антропологии. Книга упала, страницы разлетелись. Хозяин дома рассердился, но его внимание привлекла не оплошность грузчика, а его рука. Перчатка Лыкова зацепилась и сползла, обнажив на секунду его ладонь с синеватым, пульсирующим узором.
В этот момент в комнату заглянул тринадцатилетний сын хозяина, Йозеф. Подросток с острым, любопытным взглядом замер на пороге, уставившись на руку русского.
— Что это у тебя? — прямо спросил мальчик,
