Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс
Плавание было долгим. «Гульден» находился в море почти пять недель. Мы давно потеряли остальной караван. Ветер и волны швыряли наш корабль, словно скорлупку. Менее искушенные путешественники, измученные морской болезнью, с жалобными стонами выблевывали за борт содержимое своих желудков. Была поздняя зима, когда небо над головой затянуло сплошной серой завесой. Мы вошли в пролив Каттегат, неподалеку от Анхольта — острова, принадлежащего Дании, — здесь полно рифов и отмелей, достаточно коварных, чтобы всякий раз, когда приходилось браться за весла, мы со страхом, словно неопытные юнцы, погружали их в воду. Нам необходимо как можно ближе подойти к побережью, прорезанному множеством скалистых бухт, где мы могли бы укрыться и переждать шторм. Однако не слишком близко, чтобы нас не расплющило о скалы. Каждый из находящихся на борту понимал: стоит допустить малейшую оплошность, и мы присоединимся к тем сотням и сотням моряков, чьи жалкие останки покоятся на дне моря. Капитан обзывал нас паршивыми псами, а мы его — сукиным сыном. Капитан орал: «Гребите, черти! Гребите!» А я закрывал глаза и вспоминал мою Лизбет, ее веснушки на носу и ямочки на щеках, и мое обещание вернуться…
Я поднял глаза и взглянул на Генри.
— Может, мальчику все же не стоит слушать это? — предположил я.
— Нет, я без Мэри никуда не пойду, — пролепетал Генри.
Его и без того бледное лицо совсем побелело от страха.
— Конечно, брат, — успокоила его Мэри, — мы пойдем с тобой на кухню, а Томас, когда закончит, спустится к нам.
Они вышли, и Мэри тихо притворила за собой дверь. Я откинулся на спинку кресла и, запрокинув голову, посмотрел в потолок. Она была там, наверху. Мы слышим ее медленную размеренную поступь, при каждом шаге половицы печально поскрипывают. Этот скрип действует всем нам на нервы. Наши нервы натянуты, как струны, которые вот-вот лопнут. Я сделал глубокий вдох и вернулся к чтению.
Когда перед нами возник разбитый корабль, боцман сказал, что мы не станем спешить. В ответ раздались недовольные голоса матросов. Некоторые говорили что-то о золотых и серебряных монетах, другие, среди них был и я, — о товарах, которыми забиты трюмы: шелка, специи, вино, — на обреченном судне могут быть несметные сокровища. По морским законам мы имеем право[55]… Но боцман рявкнул, что ни один человек не покинет «Гульден». Любого, кто осмелится нарушить запрет, сначала протащат под килем, затем колесуют, после отрубят правую руку и вздернут на рее. Да, наш боцман любил поговорить.
Мы встали на якорь. С наступлением темноты разразилась буря. Нас нещадно качало и швыряло из стороны в строну, деревянные переборки жалобно скрипели. Люди лежали, скорчившись на койках в душном, пропахшем испарениями многих человеческих тел трюме, глядя в пространство невидящим взглядом и борясь с приступами морской болезни. Молодой парень, лет восемнадцати, с рыжей вихрастой головой и печальными глазами теленка, бормотал что-то о дурных предзнаменовениях, утверждая, что видел кружившего в небе альбатроса. Толстый неповоротливый немец проворчал на своем наречии (я понял его слова, поскольку моя мать была родом из Саксонии): «Ни в Каттегате, ни в Скагерраке[56], ни во всем Балтийском море нет альбатросов. Да и в любом случае альбатрос — это доброе предзнаменование, ты, рыжий огрызок». Понимавшие язык матросы рассмеялись, и я вместе с ними. Мальчишка насупился и замолчал.
Меж тем неподалеку от нас находилось судно, которое медленно и верно шло на дно, унося с собой дорогой груз. Мы с друзьями решили, что дело стоит риска. Если боцман, сыпавший угрозами, действительно намерен привести их в исполнение — а мы были уверены, что утром этот пройдоха вместе с несколькими ближайшими дружками отправится на корабль и заберет все, что только сможет унести, — мы сами свернем ему шею. Если только они не согласятся разделить добычу и держать рты на замке. И если нам придется пойти на это, мы запрем офицеров в каютах, а сами возьмем шлюпку и направимся в Гренаа[57], а оттуда — в Гамбург или даже в Лондон. Правда, это означало бы, что мне придется навсегда покинуть мою милую Лизбет. Но также это значило, что я стану богат и у меня будет еще немало женщин. Я уже четыре года служил в корабельной компании, и единственное, чем мог похвастаться, так это тем, что зубов у меня стало чуть меньше, а шрамов на теле — чуть больше. Всю ночь, пока над головой у нас бушевал шторм, мы с товарищами перешептывались, обсуждая детали нашего плана.
К утру буря стихла и море успокоилось. Выбравшись на палубу, мы были немало удивлены, увидев, что корабль все еще на плаву. Сегодня боцман был настроен куда более решительно. Он отобрал небольшую команду, которая должна будет подняться на судно, проверить, нет ли выживших, забрать из трюмов товары, какие только найдем, и доставить их на «Гульден». Он снова предупредил: любой, кто утаит хотя бы рисовое зернышко, окажется в кандалах и под замком до самого возвращения в порт. Боцману и в голову не могло прийти, что мы задумали. В то время я был мускулистым и сильным — совсем не похожим на того, каким вы видите меня сегодня, — и, несмотря на скудный корабельный рацион, довольно упитанным малым. Поэтому меня тоже включили в команду.
Нас было двенадцать: сам боцман и его дружок, владелец «Гульдена», — эта парочка ни за что не упустит возможности набить карманы, — и еще десять простых матросов. Все мы были из разных стран — Германии, Польши, Скандинавии, России — и плохо понимали друг друга, но утро выдалось такое промозглое и холодное, что ни у кого не было ни малейшего желания вести беседы. Неподалеку от меня сидел вчерашний рыжеволосый парнишка и насмехавшийся над ним толстяк немец. Боцман приказал сперва заняться грузом, потом — поиском людей. Он раздал мушкеты тем, кто умел ими пользоваться, остальные были вооружены дубинками. Мы приготовили веревки и крючья. Шлюпка приближалась к кораблю. Море, усеянное после шторма клочьями белой пены, было спокойным и гладким как зеркало.
Забраться на палубу оказалось несложно. Соорудив лестницу из крюков и привязанных к ним веревок, мы вскарабкались наверх и, перевалив через борт, огляделись, чтобы понять, сколько воды успело набрать судно и сколько времени осталось в нашем распоряжении.
Я не суеверный человек, во всяком случае, гораздо менее суеверный, чем большинство матросов.
