Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс
Мэри охотно бралась за любую работу, которую необходимо было выполнить, однако она обладала тем, что мой отец назвал бы «идеями равноправия». Как бы там ни было, а уже на следующий день Мэри распределила обязанности по приготовлению пищи между нами. А еще через день она стояла в кабинете у меня за плечом и, заглядывая в бухгалтерские книги, задавала вопросы и давала советы. Мне нравилось это неожиданное и решительное вмешательство.
Но, конечно, вначале состоялась встреча Мэри и Генри — момент, который навсегда останется в моей памяти. Мальчик спал, свернувшись калачиком под грудой одеял, когда его сестра поднялась наверх и беззвучно вошла в комнату. Она не хотела будить брата и осторожно присела на краю постели, но Генри распахнул глаза в тот самый миг, когда пальцы Мэри коснулись его волос. В течение нескольких минут он плакал на плече у сестры и говорил, что поначалу решил, будто видит ее во сне, а не наяву. Мэри прижимала мальчика к груди и уверяла, что она не снится ему. Я потихоньку выскользнул из комнаты, оставив их вдвоем.
Однажды вечером мы — я, Генри и Мэри — сидели в кабинете моего отца. Полагаю, теперь его следовало считать моим кабинетом, однако я все еще не мог думать о себе как о единственном хозяине фермы. Но сначала мы приготовили ужин на кухне и теперь, расположившись за столом, ели картофель с соленой рыбой и запивали домашним пивом. Наш тесный кружок был похож на группу заговорщиков. Я даже пошутил, что в любой момент может раздаться стук в дверь и люди короля ввалятся в дом, чтобы арестовать нас и доставить в Тауэр.
— Как умерла твоя мать? — спросила Мэри.
Иногда она могла задавать настолько откровенные вопросы, что в первый момент можно было почувствовать себя обескураженным. Более прямолинейной женщины я еще не встречал. Однако я понял, что и эта черта ее характера мне по душе.
— Отец сказал, что внутри у нее выросла язва и мама умерла. Но я тогда был слишком мал и ничего толком не понял.
— Странно, — заметила Мэри, кивнув на портрет мамы, который висел напротив стола. Портрет был написан в ту пору, когда мать была невестой, — у твоей сестры такие светлые волосы и бледная кожа, тогда как оба ваших родителя темноволосые и смуглолицые.
Я никогда не задумывался об этом. Что касается портрета — он мне не нравился. Образ на картине производил унылое впечатление, гораздо больше я любил более поздние миниатюры с мамой, где художник изобразил ее веселой и жизнерадостной. Девушка на картине была одета в простое платье серовато-землистого цвета с белым отложным воротником, а ее высоко зачесанные черные волосы открывали изящную длинную шею. Глаза у мамы были темно-карими, нос короткий и слегка вздернутый, а тонкие губы сжаты в плотную линию. В жизни мама выглядела милой, но девушка на портрете не была привлекательной. Действительно, я унаследовал от родителей темные глаза и волосы, в то время как Эстер не имела с ними ничего общего. Помню, в детстве я даже шутил, называя ее «моя саксонская сестричка».
Камин плохо разгорался и дымил. Я поднялся из-за стола и подошел к окну.
— Ничего странного, — сказал я, распахивая створки, — есть немало семей, где братья и сестры совершенно не похожи друг на друга.
Мэри обвела комнату своим невозмутимым взглядом, так похожим на взгляд брата, по которому никогда не угадаешь, что думает твой собеседник, — стены, картины, книжные шкафы — и остановилась на ящиках письменного стола.
— Твой отец хранил свои бумаги здесь? — спросила она.
Я кивнул. Мысль, что рано или поздно придется собраться с духом и разобрать отцовские вещи, не покидала меня, но я все откладывал и откладывал этот момент. Страшась того, что часть из них неизбежно придется выкинуть как ненужный хлам, и того, что среди них наверняка найдутся дорогие моему сердцу предметы, один вид которых вновь разбередит незажившую рану.
— Да, — ответил я Мэри. — Как раз на днях собирался их просмотреть.
— Почему бы не заняться этим прямо сейчас, — предложила Мэри. — А мы с Генри пока сделаем нашу часть работы по дому.
— Спасибо, но…
— К тому же это поможет тебе отвлечься, — твердо заявила Мэри.
Не было нужды уточнять, от чего именно мне следует отвлечься — мы оба, не сговариваясь, вскинули глаза к потолку.
Я кивнул, не имея ни малейшего желания браться за дело, но одновременно понимая, что с ним необходимо покончить.
Генри с интересом наблюдал, как я достаю из кармана ключ и принимаюсь один за другим отпирать ящики, извлекая из них пергаментные свитки, бухгалтерские книги, письма, листовки и брошюры. Все бумаги были аккуратно рассортированы по годам, и каждая лежала на своем месте. Я с грустью и нежностью думал о том, сколько вечеров провел здесь отец, погруженный в изучение трактатов, которые друзья присылали ему с континента, из стран и городов, где политическая жизнь была более оживленной, чем в Англии. Я застыл на мгновение, когда в руках у меня оказался том по истории философии Древней Греции, вспомнив какой интерес — точнее, подлинную страсть — питал отец к знаниям подобного рода, и с горечью подумал, насколько мало значения я сам придавал науке. Отложив книгу, я потянул следующий ящик, но понял, что он застрял. Я стал раскачивать его из стороны в сторону, чтобы выровнять и освободить.
Мэри тем временем принялась собирать пустые тарелки и передавать их Генри.
— Идем на кухню, — сказала она брату, — займемся посудой и дадим мистеру Тредуотеру возможность спокойно разобраться с делами.
— Генри может называть меня Томасом, — сказал я, просовывая руку под дно ящика.
Мои пальцы нащупали какой-то предмет, застрявший в щели между задней стенкой стола и самим ящиком. Потянув за уголок, я вытащил скомканные листы. Шесть листов пергаментной бумаги, скрепленные вместе и сложенные пополам. Развернув их, я увидел, что все они исписаны убористым почерком отца. Я положил письмо на стол и придвинул свечу поближе. Мэри и Генри уже были у порога.
— Подождите! — позвал я их и склонился над пергаментом.
Оба остались стоять в дверях, видимо чувствуя себя неловко.
— Идите сюда, — снова поманил я их. — Думаю, тут кое-что есть…
Я заглянул на последнюю страницу. Внизу стояла подпись отца, а чуть выше приписка: «Записано собственноручно 16 августа 1627 года от Рождества Христова в присутствии Йоханеса Янсена, бывшего моряка на судне „Гульден“, а также моего родственника Джона Мильтона».
Джон Мильтон! Сердце мое учащенно забилось.
