Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Я наконец собрался с духом и сказал то, что давно следовало сказать:

— Мэри, послушай, это ведь не твоя война. Вы с Генри всегда можете уйти. Я, конечно, не отпущу вас без гроша в кармане, однако вам действительно незачем оставаться здесь. Вы имеете право покинуть дом в любой момент, как только пожелаете.

— Да, в любой момент, — ответила Мэри. И в животе у меня разверзлась черная дыра. — Мы можем уйти. Но не сделаем этого.

— Почему ты остаешься? — спросил я, разглаживая невидимую складку на одеяле Эстер и не решаясь поднять глаза на Мэри.

Мэри оторвалась от спинки кровати, подошла и накрыла мою руку своей. Прикосновение согрело меня. Мы оба молчали, глядя на наши сомкнутые руки.

Я погонял Бена, заставляя бежать бодрой рысью. Как бы мне ни не хотелось рисковать лошадью, но другого выхода не было. Каждый день моего отсутствия увеличивал опасность, которой подвергались и Мэри, и Генри, и Эстер. Вместо больших проезжих дорог приходилось пробираться глухими тропами, извилистыми и каменистыми, кроме того, они кишели разного рода бродягами и грабителями. Устраиваясь на ночлег в зарослях кустов и живых изгородей, я всегда держал шпагу при себе. Однако я не мог допустить, чтобы меня остановил военный патруль. Бумага, которую выдал Мэйнон, с его подписью и печатью, лежала у меня за пазухой, но я знал — ее может оказаться недостаточно, если какой-нибудь чрезмерно рьяный офицер начнет выяснять, почему молодой и здоровый парень не служит в армии, или того хуже — сочтет меня шпионом роялистов и прикажет расстрелять.

Мне повезло — наступила оттепель, небо очистилось от облаков, днем пригревало солнце, а ночами я почти не дрожал от холода. К концу четвертого дня я въехал в Чалфонт через северные ворота, грязный, голодный и усталый.

При этом шанс, что я не застану моего бывшего наставника дома, был достаточно велик. В наши неспокойные времена судьба частенько срывала людей с насиженных мест и уносила в разные уголки страны, словно ветер сухую осеннюю листву. Мильтон мог уехать в Лондон или даже на континент, как сейчас поступали многие.

Но мне вновь повезло. Дверь распахнулась, и на пороге возникла женщина, которую я хорошо знал. Она, судя по выражению лица, тоже узнала меня. И выражение это не было приветливым. Крупная, с маленькими глазками, косматыми бровями и седыми волосами, аккуратно забранными подбелоснежный чепец, кухарка Мильтона смерила меня взглядом, полным удивления, сменившимся затем презрением такой силы, что ее мясистые щеки сделались багровыми. Я почувствовал, что тоже заливаюсь краской.

— Добрый вечер, миссис Берн, — произнес я с напускным спокойствием, — какая приятная встреча. Скажите, ваш хозяин дома?

Она продолжала молча изучать меня, отметив мой измятый костюм, забрызганный дорожный плащ и заляпанные грязью сапоги. К тому же, я был уверен, от меня дурно пахло. Я пожалел, что не умылся, прежде чем явиться сюда. Хотя, с другой стороны, миссис Берн никогда не любила меня, даже в те времена, когда я ходил опрятный и жил с ней под одной крышей. Трудно было винить ее за это. За три года, проведенные в Чалфонте, я столько раз воровал ее пироги, нарушал установленный ею комендантский час и беспрерывно насмехался над ней. Сейчас я искренне сожалел обо всех моих проделках, но времени на ведение мирных переговоров не было.

— Дома, — с неохотой выдавила она.

— Не могли бы вы доложить ему о моем визите? — добавил я, видя, что миссис Берн по-прежнему стоит на пороге, не приглашая меня войти.

Кухарка с хмурым видом захлопнула дверь и отправилась выполнять мою просьбу. Я устало прислонился плечом к дверному косяку, позволив себе на секунду перевести дух. Когда дверь снова открылась, я поспешно выпрямился.

— Он не примет тебя, — буркнула миссис Берн.

Но что это, неужели нечто похожее на сожаление промелькнуло на ее грубом лице?

Я набрал воздуху в легкие, подыскивая слова, которые могли бы тронуть эту женщину.

— Скажите… скажите ему, что Ричард Тредуотер умер и что я пришел по делу… По богоугодному делу. Пожалуйста.

В первую секунду мне показалось, что она готова отказать, но потом тяжело вздохнула и чуть шире приоткрыла дверь.

— Ладно. Тебе лучше войти. Подожди на кухне. Я поговорю с ним, но ты ведь знаешь, какой у него характер.

Я почувствовал облегчение, от которого ослабели колени. Идя по коридору вслед за миссис Берн, я мысленно ругал себя последними словами за то, что так часто доставлял неприятности этой доброй женщине.

— Спасибо, — пробормотал я.

Миссис Берн рассмеялась и обернулась ко мне:

— Подожди, парень, не благодари раньше времени. Тебя все еще могут вышвырнуть пинком под зад. Он не очень-то любит возиться с дураками.

Все кухни на свете одинаковы, и каждая из них неповторима. На этой кухне царил идеальный порядок — такой я ее и запомнил. Все здесь было продумано до последней мелочи: глиняные горшки, оловянные ковшики, деревянные лопатки, медные сковородки, металлические кружки — стояли и висли на своих местах, начищенные до блеска и готовые к работе. Пол был чисто выметен — ни соринки, ни случайного комка пуха или паутины на козлах массивного дубового стола, где сейчас миссис Берн отбивала куски баранины, методично орудуя молотком для мяса.

— Он сейчас пишет, — сообщила кухарка, сделав паузу, прежде чем нанести очередной сокрушительный удар по отбивной. — Ну, ты помнишь, как это с ним бывает.

Я помнил: случалось, наш наставник по нескольку дней не выходил из библиотеки. Время от времени раздавался звонок колокольчика, и миссис Берн или еще кто-нибудь из слуг спешили на зов. Иногда, если у Мильтона не хватало терпения дождаться, раздавался скрип двери, и мы слышали голос учителя, требовавшего подать чернила или свечи.

— Еще бы, характер не переделаешь, — рассмеялся я.

Миссис Берн качнула головой:

— Это как посмотреть. В прошлом году хозяин женился.

— Мильтон взял жену?

— Да, можно и так сказать. Но она ушла.

В первый момент мне показалось, что кухарка говорит о смерти новоиспеченной миссис Мильтон.

— Умерла?

— Нет. Просто ушла.

— Ушла? Куда?

Миссис Берн пожала могучими плечами:

— Вернулась к своей родне. С тех пор он стал злой, как медведь, которого разбудили посреди зимы.

На мой взгляд, это трудно было назвать переменой в характере учителя, однако я решил воздержаться от неосторожных высказываний.

— А что он сказал, когда вы сообщили ему о моем отце?

Кухарка вскинула обсыпанную мукой руку.

— Пробормотал что-то о сухой траве и увядших цветах. Я особенно не вслушивалась.

— «Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно»[61]. — Цитата сама собой всплыла в голове.

Моя слушательница вопросительно нахмурила брови.

— Это из пророка Исайи, — пояснил я.

— А, ну тебе видней, — бросила миссис Берн, припечатывая последнюю отбивную. — Выпьешь стаканчик эля? Или, может, съешь хлеба с сыром?

— Спасибо, эля не надо. А вот от сыра и хлеба не откажусь, путь был неблизкий. Вы не против, если я умоюсь на заднем дворе?

— Пожалуйста. Дорогу сам найдешь, не забыл, поди. — Миссис Берн сделала широкий жест рукой.

Ее щедрость и ласковое обращение приводили меня в некоторое замешательство: неужели я так сильно изменился с тех пор, как мы виделись с ней в последний раз?

Вода в бочке была покрыта тонким слоем льда. Разбив его, я ополоснул разгоряченное лицо и шею, позволив холодным струйкам сбегать за шиворот. Стоя в дальнем углу знакомого двора, в тени, которую отбрасывала стена дома, я снова почувствовал себя восемнадцатилетним мальчишкой. Но если в те времена мое пребывание здесь выглядело как заключение, то сейчас возвращение в эти стены дарило ощущение свободы: если закрыть глаза и ни о чем не думать, можно даже избавиться от чудовищ, населивших мой разум.

Но совсем ненадолго. Едва зачерпнув горсть воды, я поднес ее ко рту, как за моей спиной раздался тихий кашель. Сделав быстрый глоток, я вытер губы и обернулся.