ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо
Как-то раз я решил выбраться из дома и прогуляться по центру и встретил его у здания городской библиотеки. Он сидел на раскладном стульчике у края тротуара, а картины были расставлены вдоль бордюра. Я слишком поздно его заметил, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как поздороваться и ради приличия задать пару каких-нибудь общих вопросов. Конечно же, я выбрал самый бестактный, спросив у него – продал ли он хотя бы одну картину? Он принялся с воодушевлением рассказывать о том, как недавно какая-то женщина в дорогом пальто и с браслетом на правом запястье (почему-то ему показалось это очень важным уточнением) предсказала ему всемирную славу живописца. Как впоследствии выяснилось, он всегда рассказывает эту историю, когда ему задают подобный вопрос. Про женщину с браслетом знают и Коля, и Самохин, и даже Мишаня. Наверное, он действительно верит в предсказание этой загадочной провидицы в пальто. И в этом нет ничего плохого – у человека должна быть мечта. Его зовут Геннадием, но за творческое начало и полное отсутствие коммерческой жилки я придумал ему прозвище Неврубель.
С Неврубелем я никогда близко не общался, ограничиваясь приветствиями и короткими невнятными беседами на тему каких-нибудь общих дел общежития. Он был из тех людей, которые вроде бы мне симпатичны, но с которыми в то же время невозможно найти хотя бы одну точку соприкосновения интересов. Все разговоры с такими людьми напоминают попытки завести машину с неисправными свечами зажигания – какой-то процесс вроде бы происходит, что-то крутится, скрипит, старается, но результата никакого, и водитель снова и снова вставляет ключ в замок в надежде на то, что вот сейчас произойдет чудо, смесь в цилиндрах вспыхнет и дальше все пойдет как по маслу. Но ничего не происходит, и хозяин машины вызывает эвакуатор и везет ее в автосервис. Черепная коробка людей не имеет функции открытия, наподобие капота у автомобиля, и нет мастеров, способных залезть в голову и настроить там все на нужный лад. Впрочем, мне это и не нужно – художник Геннадий никаким образом мне не интересен и ничего, кроме общего места жительства, меня с ним не связывает.
– Аль, ты собираешься купить его картину? – недовольно поморщился я.
– Пока что только посмотреть, – таща меня за собой, как бычка на веревке, ответила она.
– Да на что там смотреть?
Аля остановилась и весьма правдоподобно спародировала мое кислое выражение лица.
– Ты ему денег должен, что ли?
– Да нет, просто…
– Помнишь наш договор? Говори как есть.
– Да я даже объяснить не могу внятно.
Я задумался, пытаясь подобрать слова.
– Он вроде бы мой знакомый, но не такой, с которым можно о чем-то поговорить, встретив на улице. Понимаешь? Как школьник из параллельного класса, с которым никогда не общался и которого увидел спустя двадцать лет после выпуска – вроде бы и знаете друг друга, а заговорить – считай, что заново познакомиться. Проще сделать вид, что не заметили друг друга.
– Аргументированно, – кивнула Аля и бросила взгляд на художника, – но еще и несвоевременно, потому что он на нас смотрит.
Я взглянул поверх Алиной головы. Неврубель сидел на складном стульчике у края тротуара метрах в пятидесяти от нас и с интересом наблюдал за нашими препирательствами. Рядом с ним, вдоль бордюра, были расставлены картины, каждая из которых была заботливо завернута в прозрачную пищевую пленку на случай, если снова пойдет дождь.
– Я даже его отчество не знаю, – выдал я последний аргумент.
– Я твое – тоже, – хмыкнула Аля и потянула меня за руку.
Художник, сообразив по выразительному Алиному взгляду, что мы направляемся именно к нему, поднялся со стульчика и принялся переминаться с ноги на ногу, явно не зная, куда ему деть руки – он то совал их в карманы легкой куртки, то вытаскивал и зачем-то принимался тереть большим пальцем ладонь, то прижимал к бокам, будто бы становясь по стойке смирно.
– Добрый вечер! – поздоровалась Аля. – Это ваши работы?
– Здравствуйте! Мои. – Неврубель улыбнулся ей и перевел взгляд на меня, чего-то ожидая.
Аля тихонько вонзила коготки в мое запястье.
– Здрасти, – буркнул я, пытаясь вспомнить – виделись мы с соседом сегодня или еще нет.
– А Филипп мне про вас уже рассказал. Он очень хорошо отзывался о ваших картинах, и мне очень интересно на них посмотреть.
Геннадий бросил на меня взгляд, который я охарактеризовал бы как настороженно-благодарный. Видимо, он не был избалован интересом обывателей и ожидал какого-то подвоха.
– Ну… вот они, – жестом пригласил к импровизированной галерее художник, – но это не все – просто тяжело их носить.
Мы подошли к первой картине, и мне сразу же захотелось спать. На холсте был изображен какой-то унылый городской пейзаж – пятиэтажная хрущевка на переднем плане, с кружащимися над ней птицами в лучах заката. Изображение было каким-то смазанным и сюрреалистичным, будто бы я смотрел на него глазами человека, страдающего нарушением зрения. Смазанным было все, кроме огромной птицы в углу картины, которая была прорисована довольно умело. Я посмотрел на Алю, которая молча разглядывала творение моего соседа.
– И как называется? – спросил я, чтобы сгладить неловкую паузу.
– Я не даю названия своим картинам, но прошу придумать их тех, кто их покупает.
Я чуть было снова не задал ему вопрос о количестве проданных экземпляров, но тут же осадил себя – не хватало еще раз выслушать историю о ясновидящей с браслетом на правой руке.
– Это очень красивая идея, – поглаживая подбородок указательным пальцем, произнесла Аля, – посмотри, эта птица будто бы улетает от всего… как бы сказать… надоевшего, что ли. Видишь, лучи заката параллельны направлению ее движения. Хрущевка как символ обыденности, за нее садится солнце, олицетворяя затухание надежды на какую-то лучшую жизнь, но не все птицы стремятся улететь. Только одна пытается вырваться из этого места, и именно на нее направлен фокус картины. Она уже вроде как и не здесь – все за ней мутно и серо, а ее черты прорисованы очень
