По ту сторону огня - Ева Вишнева
– Ладно уж, поезжайте. Только учтите, Аврора, с этой секунды вы отвечаете за Энрике своей хорошенькой головкой.
– Вас, герцог, не поймешь, – кокетливо повела плечом женщина. – То ли угрожаете, то ли комплимент делаете.
Я улыбнулась, подошла к дяде и обняла его. Кажется, Фернвальд удивился. Неловко похлопал меня по спине и, отстранившись, сказал смущенно:
– Береги себя. Кстати, Алан, может, проводишь наших милых девушек?
Наши с Аланом взгляды снова пересеклись.
– Прошу прощения, я сегодня плохо себя чувствую, – сказал он после секундной заминки. – Пожалуй, будет лучше, если вы отправитесь без меня.
– Старик, – хором хихикнули Эдит с Авророй, а Фернвальд укоризненно покачал головой.
Парикмахер и правда оказался волшебником! Он подстриг меня так, как стригут маленьких девочек, когда у тех исчезает пушок и появляются волосы. По крайней мере, мне так показалось, когда я посмотрела в зеркало. Выглядела я посвежевшей. Стрижка определенно шла мне и, самое главное, скрывала ожог, тянущийся от виска к щеке.
После мы с Авророй пили кофе во внутреннем дворике парикмахерской. Здесь было тихо, слышалось только журчание воды в фонтане.
– Аврора, я хотела бы спросить… На балу… – я решилась задать давно мучивший меня вопрос.
– Ш-ш-ш, – она прижала палец к губам. – Не стоит об этом, Эни.
– Это правда, что вам… всем, кто там был, запрещено рассказывать о случившемся?
Аврора долго молчала, прежде чем ответить.
– Не совсем так. Каждому выдали амулет на время – ничего особенного, камушек в серебряной оправе. Спроси у дяди. Хотя нет, лучше не спрашивай; послушай, что я скажу, и закончим на этом. Мы помним все, до мельчайших подробностей, но больше не придаем этому значения. Амулет сместил… как это называется? Ах да, точку опоры. Спроси нас о бале – сразу вспомним музыку, танцы, чудесную песню Эвги, угощения. Все остальное, страшное, тоже всплывет, но как какая-то глупость, досадная оплошность, которая подпортила впечатление, но о которой нет смысла упоминать.
– А погибшие? Как же их родные?
Аврора раздраженно дернула плечом, нахмурилась.
– Оплакали, похоронили. Пытаются жить дальше. Тем не менее их воспоминания о бале не тянут за собой мысли о смерти. Для этих людей праздник – отдельно, смерть – отдельно, пусть и рядом. Ты считаешь, это несправедливо?
Услышанное едва укладывалось в голове. Но, наверное, какая-то справедливость в таком решении все же была: иначе слишком многие ходили бы по кругу, снова и снова мысленно возвращаясь к вечеру, когда раздались выстрелы и взорвался рояль. Просыпались бы в холодном поту, вздрагивали от малейшего шороха. И, наверное, нашлись бы люди озлобившиеся, не сумевшие простить ни себя – за то, что привели на бал своих любимых, ни других – за то, что позволили страшному случиться. А так они хотя бы могут жить дальше.
Висок прострелило болью. Аврора, кажется, заметила, хотя виду не подала. Сменила тему, а потом и вовсе сказала, что пора ехать домой.
Фернвальд охнул, увидев мою новую прическу, осыпал меня комплиментами, Алан взглянул исподлобья, а потом вышел из комнаты.
Пообедав, я оставила Фернвальда и Аврору беседовать на террасе, поднялась к себе.
В комнате ничего не изменилось: все так же висели платья в шкафу, блестел позолоченными ручками комод, на письменном столе высилась стопка бумаг. Заправленная постель, дракончики на потолке. Везде чисто, ни пылинки. Словно я только вчера вышла через эту дверь, и не было шести месяцев, проведенных в больнице, без сознания…
В трехстворчатом зеркале отражались три Энрике. Они – точнее, я теперешняя – были тонкими, с худыми острыми локтями и коленями, с довольно темной кожей и короткими волосами. Я подняла руки и коснулась лица, провела по губам, положила пальцы на веки. Мои запястья пахли чем-то странным.
Я ездила в горы, на архипелаг. Фернвальд написал об этом моим родителям.
Строчки ложились на бумагу ровно, буквы были округлыми, уверенными. Передо мной лежали книги с закладками на страницах, где описывалась природа гор, мифы и легенды, родившиеся в тех местах. Черно-белые картинки. Надо бы попросить знакомого художника, друга Авроры, перерисовать их из книг, добавить красок. Я отправлю картины домой, в рамах, чтобы можно было повесить на стену. Это будет отличный подарок, ведь в дождливом Алерте так мало ярких цветов.
И да, платье для Вэйны. Голубое. Белокурым девушкам этот цвет к лицу.
Я отложила исписанные листы в сторону и, думая о младшей сестре, подошла к шкафу, достала из кармана дорожного платья сложенный пополам рисунок. Провела кончиками пальцев по словам: «Я точно не помню, но, кажется, с ним связано что-то плохое. Мне было страшно. Если встретишь его, обходи десятой дорогой. Не нужно с ним дружить», погладила написанные детским почерком строчки.
Снова спрятала рисунок, подтянула к себе книгу об архипелаге, пролистнула несколько страниц, особо не заботясь о том, в какой части повествования окажусь.
Оказалась в той, где шаманы предсказывали, скоро ли засохнет ветвь человека. В книге также описывался обряд, который мог сделать ветку прочнее алмаза – не разломить ни Малу, ни кому бы то ни было еще. Всего-то нужно целый год собирать оставшиеся на расческе волосы, выпадающие реснички, обрезки ногтей на руках и ногах, складывать все это в специальный мешочек и, когда он наполнится, передать шаманам вместе с круглой суммой.
Что будет с мешочком дальше – тайна, которую шаманы поклялись не разглашать. Кто-то свято верит, что они давно отыскали поваленное дерево и теперь вешают волосы и обрезки ногтей на нужные ветки, и когда Орлия их срезает, то не отдает своему брату, а сразу ставит в вазы.
Как глупо. Наверняка эти шаманы сжигают или выбрасывают мешочки, а деньги тратят на роскошные дома и ткани.
«Что толку вечно стоять в вазе?» – вспомнила я чьи-то слова. Кто спросил меня об этом? Точно не Алан. Может, Фернвальд – в конце концов, с ним мы порой обсуждали легенды.
Ночью я вплетаю пальцы в черные волосы, прижимаюсь щекой к другой щеке, горячей и шершавой. К губам прикасаются чужие губы, затем поднимаются выше, скользят по щеке, к виску. «Мне по душе гореть в огне», – шепчет низкий голос. Я хочу ответить: «Мне тоже», но с губ срывается лишь стон.
Я просыпаюсь и шарю руками по простыням, затем распахиваю окно и стою рядом до тех пор, пока не продрогну от утренней прохлады.
Рассвет золотит небо.
Я больше не ложусь, беру книгу, продолжаю исследовать места, где, по легенде, провела полгода. Подготовившись,
