Бог безвременья - Жаклин Холланд

Доктор Снайдер опускается перед Рамоной на колени и просит ее высморкаться в платок. Неужели он не понимает, что она и сама может это сделать? Но я молчу. Поднимаясь на ноги, он вздыхает.

– Ну вот, начинается.

– Разве с детьми это когда-нибудь заканчивается?

– Touche [7], – говорит он в ответ, явно довольный своим французским, и протягивает мне коробку с носовыми платками.

– Спасибо, у нас есть. Они вам еще пригодятся, когда вы будете забирать детей с их сопливыми носами.

– Да, правда. И то верно.

Доктор Снайдер прощается с детьми, проверяя напоследок, во-первых, не нужен ли Рамоне новый пластырь заклеить царапину на локте, давно забытую и почти зажившую, и, во-вторых, есть ли у Томаса питьевая вода в бутылке. Наконец, он уходит.

Взрослые меня не очень интересуют. Конечно, несправедливо так думать, наверное, в обиходе это называется детскими комплексами из-за неприятных переживаний прошлого, но мне кажется, что хороших детей в мире можно найти на каждом углу, а вот по-настоящему хорошего взрослого – не надутого, не жадного, не самовлюбленного, не глупого – еще поискать. Американские родители особенно выводят меня из себя тем, что все время трясутся над своими детьми, и при этом сами ведут себя по-детски. Делая за детей самые несуразные вещи, они сами загоняют себя в безвыходное положение, а потом еще и жалуются. Неужели им не понятно, что дети сделают все, что нужно, если это в их силах и если за них этого не делает кто-то другой?

Раздевалка со шкафчиками и вешалками находится в гостиной, сразу при входе. Томас с Рамоной бегут туда повесить рюкзаки и куртки и переобуться в домашние тапочки.

– Приготовим перекус для урока? – спрашиваю я, когда, убрав свои вещи, брат с сестрой возвращаются. Рамона, пригладив растрепавшуюся копну волнистых каштановых волос, берет меня за руку и кивает.

– Вообще-то… – стоя передо мной, Томас задумчиво теребит колючий воротник вязаного свитера. – Можно я вместо этого пойду почитать в библиотеку?

Томас глотает книги одну за другой, хотя ему всего шесть лет, намного опережая в страсти к чтению своих сверстников. Когда я читаю вслух младшим детям на коврике перед камином, он читает сам, устроившись на подушках у окна. Недавно я посоветовала ему книги Фрэнка Баума о стране Оз, наверное, к одной из них ему теперь так не терпится вернуться.

– Можно мне, пожалуйста, пойти в библиотеку? – мягко поправляю я его. – Конечно, можно.

Радостно подпрыгнув, он уносится прочь. Мы с Рамоной идем по коридору в кухню.

Дом, в котором находится школа, – это не дом, а настоящий четырехэтажный лабиринт из грубо отесанного камня, рядом с ним – огромная стеклянная оранжерея, а вокруг – десять акров холмистой земли, густо поросшей лесом. Этот дом удивителен сам по себе, у него, как у всех очень старых домов, есть собственный характер, непростой и противоречивый. Его построил мой дед в 1817 году. Именно сюда меня привезли, спасая от страшного безобразного конца, неминуемо ожидавшего меня в родном городке, и в нем меня ожидало не менее страшное безобразное начало. Здесь, в одной из спален на втором этаже мне сделали операцию, а в гостиной восточного крыла состоялись мои поминки.

Несколько лет назад я получила письмо из Бордо от дедушки с предложением отдать мне этот дом. Я тогда жила во Франции, тихо и уединенно, в отдаленном районе Лозер, мы изредка переписывались с дедушкой, а больше я ни с кем не поддерживала связь. Я немного поразмыслила над предложением. Моя обида на дедушку не прошла, и я с подозрением относилась к любым его «подаркам». К тому же хотелось ли мне опять жить рядом с людьми? Хотелось ли мне вернуться туда, где все началось? Хотелось ли столкнуться со всеми этими воспоминаниями? Я не знала, что ответить, ни на один из этих вопросов, но почему-то, по непонятным мне самой причинам, согласилась.

Смена обстановки далась нелегко. Стремительный темп жизни, детский гомон, телефоны и звонки в дверь, вторжение воспоминаний, о которых я предпочла бы забыть, до сих пор легко выводят меня из равновесия. И все же я нахожу в себе силы, пытаясь построить здесь новую жизнь на обломках старой, написать поверх уродливой старой картины новую и прекрасную, замазать прошлое настоящим.

Как только мы с Рамоной заходим в кухню, звонит таймер духовки.

– Ah, ce moment! [8] – восклицаю я. – Как мы вовремя!

Рамона знает, что делать. Я беру прихватки, а она вынимает из-за холодильника из нержавеющей стали складной табурет-стремянку ростом с нее и тащит его к кухонному столу с большим серебряным подносом. Я достаю дымящиеся кексы из духовки и ставлю на стол. Рамона кладет на поднос салфетки и рядом выстраивает аккуратной стопкой маленькие стаканчики для сока.

– Très bien, mon chou. Tres soigneusement! [9]

Рамона внимательно смотрит, как я один за другим перекладываю дымящиеся кексы с противня на решетку, чтобы остудить их.

Полосатая, как тигр, кошка запрыгивает на стол и жалобно и возбужденно мяукает, грациозно изгибая спину. Ее острые сверкающие зубы и тонкий писк, которым она беспокойно требует еды, кажется, без слов выражают тот голод, который тщетно пытаюсь подавить я. Рамона берет кошку на руки, одновременно гладя и браня ее.

– Нет, Элоиза, слезай!

Кошка огрызается, недовольно хватает ребенка зубами за руку, понарошку и совсем несильно, и сразу начинает вылизывать только что притворно укушенное место.

Громко шмыгая носом, Рамона отодвигает назойливое животное к краю стола и небрежно сталкивает вниз, полагая, что кошка приземлится на лапы. Так и происходит. Элоиза бросает осуждающий взгляд в нашу сторону, укоризненно мяукает и исчезает за дверью искать утешения в другом месте.

Я протягиваю Рамоне носовой платок. Из ее носа и вправду течет как из крана. Изящно высморкавшись, она елозит платком, вытирая сопли.

– Кексы с черникой? – спрашивает она, почти дотрагиваясь до ягоды пухлым испачканным соплями пальчиком.

– Да, – отвечаю я, подхватываю маленькое легкое тельце и несу к раковине вымыть руки. Ее сердечко бьется изо всех сил, кровь фонтаном пульсирует по всему телу.

– О-о-о! – восклицает она в безудержном восторге, как это умеют делать только маленькие дети. – Я так ублу эти кексы!

– Ты их убишь? – поддразниваю я, смеясь, и дотрагиваюсь до ее носика, оставляя на нем каплю теплой мыльной воды. – Ну, а я ублу тебя!

Я сажаю ее обратно на табурет и шутливо щекочу по подбородку. Она хихикает и отворачивается. Я раскладываю кексы на тарелке