Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров

– Это город пробует тебя, – сказал Улун. Голос его был ровный, сухой – как шаг по льду. – Он вплетает свои нити в твои. Если примешь – забудешь, какой была ткань.

– А если не принять? – Лиза едва слышно.

– Тогда будет больно. Но ты останешься собой.

Они вошли под арку. И сразу же пространство с обеих сторон заполнилось теми самыми стражами. Их было трое; вместо головы – зеркальная сфера, не стеклянная, нет, – водяная, плотно сжатая изнутри, как если бы шар собрали из сотен миллиметровых капель. В отражении этой «головы» всё искривлялось, как в глубоком омуте: фонари вытягивались в стрелы, Марина – в тонкую трость, Лиза – в пятно, над которым колышется журавлик. Длинные чёрные плащи шевелились сами по себе, будто ткань дышала. Самые кончики плащей то и дело касались камня – мягко, как язык.

– Идите, – сказал один. Но голос пришёл сразу из двух мест: изнутри головы Марины и откуда‑то глубоко из Сада. – Но оставьте то, что не принадлежит этому городу.

– Мы не брали, – твёрдо произнёс Улун.

Страж повернул «лицо» – на Лизу. Длинный палец, тонкий, как луч, указал на белую бумажную птицу.

– Она взяла.

Лиза сжала журавлика; шершавый лист жалобно скрипнул. Марина вспыхнула: – Это подарок. Это бумага. Это…

Стражи двинулись. Не быстро. Но в их шаге было что‑то, что заставило ступни Марины непроизвольно дернуться назад. И в этот момент вокруг качнулся весь Сад: фонари начали раскачиваться, хотя воздух оставался неподвижным. Свет стал словно мигать – тускнел и вспыхивал. Когда тускнел – мир подменялся. Марина видела не колонны и фонари, а заснеженный Амур, на котором во весь рост стоит человек в старом ватнике; видела не Лизу, а девочку – сопливую, в шапке с помпоном – и она держит её за руку, как когда‑то держала Маринина мать… Но это не её девочка. Не её зима.

– Они меняют нас, – хрипло сказал Улун, и рука на кромке его рукава чуть дрогнула. – Скоро забудем, зачем пришли.

Марина почувствовала, как воспоминания действительно просыпаются, как песок сквозь пальцы. Отражение в круглом водяном «лице» стража косо сдвинуло бровь, как делала она однажды «до всего», – и стало почти невыносимо: на секунду захотелось шагнуть в эту круглую, трепетную поверхность и сказать «да, хорошо, пусть будет так, простите». Но в плечо больно, намеренно – как по‑учительски, – легла ладонь Улуна.

– Не в свет, – резко сказал он. – В тень. Только на тень от фонаря. Твоя тень принадлежит тебе.

Марина заставила себя опустить взгляд и смотреть на собственную тень – чёткую, почти чёрную, с острыми плечами и смешно торчащим футляром. Тень странно поддержала – как мусорка, к которой иногда прислоняешься после тяжёлого дня, и она, железная, твёрдая, вдруг ощущается почти «помощью». Лиза, сжав губы, тоже уставилась в тень своей ладони с журавликом: тёмная птичка шевельнулась – и осталась её, не городской.

Стражи замерли. Чёрные плащи чуть отхлынули, как вода, столкнувшаяся с каменной ступенькой. Один из них, центральный, будто прислушался к чему‑то вдали и отступил на два шага. В этот момент пространство перед ними стало шире, стена фонарей расступилась, и Марина увидела круглую площадку с каменной чашей. В чаше – неподвижная, как замкнутое зеркало, вода. Луна в Зеркальном небе светила туда идеально, без малейшей дрожи.

– Зеркальный источник, – сказал Улун. – Здесь город решает, пропустить или закрыть.

– И как… – Марина не закончила. Слова отражались о белые камни и теряли хвосты.

– Он спросит, кто ты, – ровно продолжил Улун. – Солжёшь – заберёт всё, что унесёшь. Скажешь правду – заберёт то, что посчитает лишним. Не спорит.

Лиза шагнула к чаше первой. Отражение в воде не совпало с ней: глаза – светлее, волосы – длиннее, на висках – капельки, будто девочка только что вынырнула. В отражении плечи слегка горбились иначе – и это «иначе» заставило сердце Марины сбиться. Она протянула руку, но не коснулась.

– Я… – сказала Лиза.

Вода дрогнула. Рядом с отражением Лизы проявилась другая фигура – женская, в длинном чёрном платье, с профилем, который упрямо не давался памяти. Сердце Марины болезненно ухнуло в живот: узнавание без названия – хуже, чем забытьё.

– Мама… – прошептала Лиза.

Фонари вспыхнули. Сад исчез. На его месте возникла маленькая комната: пианино у окна, потертый коврик с геометрическим рисунком, кофе – горький, утренний, и звонкая капля на подоконнике. «Дом». Но не этот, не нынешний, не их. И всё равно – дом.

– Марина! – голос Улуна резанул, как смычок по эску, – Вернись!

Она с усилием сорвала взгляд с «комнаты» – как отрывают руку от липкой ленты. Хрипло вдохнула. Снова – холодный сад, чаша, стражи. Они стояли очень близко – протянутые пальцы были у самой кромки света, чуть не касаясь тени Марины. Казалось, ещё полшага – и эти пальцы поймают её «вчера».

– Идём, – сказал Улун. – Мы прошли. Но город взял своё.

Марина не сразу поняла, что именно он имел в виду. Поняла только когда они спустились с площадки и снова вошли под арку, туда, где фонари свисали ниже, а нефритовые листья звенели глуше. В горле у неё поднялась яркая, детская паника: «каким был родинка у мамы на левой щеке?» Она видела лицо матери – всегда видела: рабочий халат, нитка на запястье, две серебряные заколки. А теперь – пустое место, белая маска без черточек. Не пропало всё; исчезло «как именно».

– Дыши, – сказал Улун. – Это не навсегда. Город всегда берёт «мелкую деталь», если ему дорого главное.

– Главное? – глухо спросила Марина.

– Ты с дочерью идёшь дальше, – ровно произнёс он. – Это – главное. Остальное – детали. Он их берёт, чтобы ты не оглядывалась.

Лиза молчала. Марина видела – как та, сама того не замечая, водит пальцем по ребру бумажной птицы: раз, два, три. От этого движения стало легче: «рядом». И всё же, идя вперёд, Марина не удержалась – чуть‑чуть оглянулась, типичным человеческим «на пол‑глаза». И её взгляд упёрся в стражей – те стояли там же, где она их оставила, только теперь поверх плащей у них лежали тонкие снежные искры. И в каждой искре отражалась луна.

– Не оборачивайся, – сказал Улун, словно успевая раньше её. – Здесь оглядка – приглашение.

Они свернули на боковую дорожку, где фонари висели реже, а вместо нефритовых листьев у деревьев были длинные, ломкие подвески, как у веток ивы, только с пепельной корой. Под ногами вода – тончайшей плёнкой, как стекло –