Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров
– Я здесь, – сказала она правильно – не воде, не фонарю – себе. – И я иду.
– Мы идём, – сказала Лиза эхом.
– И город слушает, – добавил Улун.
За их спиной, в глубине, в коридорах, что они прошли, что-то мягко стукнуло – как закрывается крышка шкатулки. Охотники пришли в «сносное» убежище и не нашли никого. Им останется ещё много коридоров, много шёпотов и много собственных отражений – на всю ночь.
А впереди – лунный свет шёлковыми волнами катился по земле. В этом свете ультратонкой резьбой проступали дорожки – как ладонные линии. Марина узнала одну: «идти – слушать – идти». Дуга, слог, такт.
Она подняла скрипку.
И город, кажется, действительно улыбнулся.
Глава 14. Сад лунных фонарей
Переулок, мрачный и узкий, как трещина в старом камне, вытолкнул их на площадь, которую в обычном городе не существовало. Здесь, в Зеркальном Хабаровске, пространство жило и дышало иначе: тонкие каменные столбы торчали из земли, как вытянутые пальцы древнего великана, и на каждом горел фонарь – не масло, не электричество, а что‑то среднее между лунным льдом и тёплым дыханием. Свет был серебряным, как смешанный с инеем молочный дым, и от него не становилось теплей: наоборот, холод просачивался под одежду, прикасался к шее и уговаривал дрожать. Казалось, фонари подвешены на невидимых нитях, и каждый медленно покачивается – то выше, то ниже, словно медуза, которая всплывает и тонет в чёрной воде.
– Дальше – чужая территория, – негромко сказал Максим Логинов. – Здесь лучше говорить тихо. А ещё лучше – слушать.
Он, как обычно, держался просто, почти буднично: надвинутый капюшон, ровная походка, экономные жесты. Но стоило взглянуть внимательнее – и в движениях угадывалась другая логика, не городская: всё отмерено, всё согласовано с невидимым ритмом. Он с околоточной вежливостью добавил: – Если уж называть меня не как в паспорте, зови «Улун». Здесь имя звучит правильнее.
Марина Морозова только кивнула. Она прижимала к себе футляр со скрипкой так, будто это был спасательный круг, и ладонь её на ручке была белей обычного – пальцы слегка онемели от влажного холода. Дочь, Елизавета, – Лиза – шагала рядом и, казалось, становилась легче с каждым метром: то обреталась тенью сбоку, то вдруг чуть запаздывала в движении, словно в невидимом зеркале картинка не успевала за оригиналом. Лиза держала в руках бумажного журавлика, сложенного из вырванного листа чьего‑то старого дневника: краешек хрустел, как тонкий лёд.
Между фонарями росли деревья – ни клёны, ни тополя. Стволы – изогнутые, вытянутые, будто в момент танца застыли даосские мудрецы, а вместо листьев – тончайший зелёный камень, нефритовые пластинки, на ветру звенящие так нежно, что звук больше чувствовался кожей, чем ухом. Этот звон складывался в едва уловимые слоги, и Марина то и дело ловила себя на мысли, что фонари шепчут: «не спеши… смотри под ноги… не оглядывайся». Хотя, возможно, это собственный мозг, измученный бессонной ночью, прадедовскими суевериями и самой страшной мыслью: «я опоздала».
– Здесь нельзя шуметь, – сказал Улун, не оборачиваясь. – Сад слышит. А то, что он слышит, он пытается повторить.
– Повторить? – шепнула Марина.
– Увидишь, – также шёпотом ответил он.
Слева из тумана выплыла фигура. Высокая, почти прозрачная, как стекло, в длинном плаще цвета мокрого камня. Лицо – полностью закрыто гладкой маской. Не маской даже – полированной поверхностью, в которой отражался весь Сад. Марина вздрогнула: там, в овальном окошке «лица», смотрела на неё она сама – только моложе, с рассыпавшимися по плечам волосами и с глазами, которые ещё не знали слова «поторопись». Уголки губ в отражении дрогнули – старое, давнее «получится же, ну» – и от этой дрожи на мгновение стало больно.
– Стражи отражений, – негромко произнёс Улун. – Не смотри долго. Они норовят подменить тебя на того, кем ты себе нравилась.
Марина отвернулась, ощущая чужое «я» – гладкое, заманчивое – затылком. Лиза тоже отвела взгляд, измятый журавлик чуть пискнул в её пальцах. Страж скользнул вдоль ряда фонарей и исчез, растворившись в слое серебристого тумана, где огни распадались на трепещущие точки.
Они шли дальше. Свет висел всё ниже, полосами ложился на дорожки, заставляя подстраивать шаг. Иногда фонарь внезапно вздрагивал, будто кто‑то дунул с другой стороны, и тогда круги света плясали, как монетки на воде. Запах воздуха постепенно менялся: к сырости и железу добавился тонкий аромат холодной золы, сухих цветов и чуть‑чуть – дыма от медленного угля.
– Не пересекайте тени, – предупредил Улун. – Здесь тени – как водные жилы. Перешёл – и тебя «уносит».
– А если всё же… – начала было Марина, но он поднял палец: стоп.
Туман перед ними разошёлся мягко, словно кто‑то снял тяжёлую портьеру. Открылась арка – высокая, круглая, обвитая лозой, на которой цвели фарфоровые цветы. Каждый лепесток изнутри светился бледно‑голубым, и от этого казались живыми – вот‑вот качнутся, стукнутся боками и зазвенят. Под аркой камни были отполированы тысячами ног, и в их глубине читались линии, похожие на старые гексаграммы: кто‑то когда‑то знал, как здесь проходить.
– Врата Памяти, – сказал Улун. – Дальше Сад начнёт выбирать.
– Что – выбирать? – спросила Марина.
– Что тебе оставить, а что забрать, – спокойно ответил он. – Город не любит избыточного.
У Марины внутри что‑то упёрлось: «Моё – избыточное?» Она хотела возразить, но язык будто приклеился к небу. Голова быстро наполнилась едва заметной ватой: запах осеннего Хабаровска – яблоки, мокрый асфальт, трамвай на повороте – встал рядом со звуком первого дождя в мае, а тут же к ним примешались «воспоминания», которых быть не могло: как она в детстве играет на пустыре с девочкой, удивительно похожей на Лизу; как стоит на мосту с Улуном (но они же познакомились совсем недавно!); как кто‑то гладит её голову и шепчет: «ну не плачь». Слои,
