Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Не рискнув заходить на топкое, собака вырыла лапами углубление на самом краю, в податливом и скользком грунте… но, пока перетаскала всех пятерых, углубление заполнилось непрозрачной бурой водой. Трупики пришлось бросать прямо в эту жижу… и они тонули там, голенькие… А едва она разжала челюсти, сбросив туда пятого, последыша — глина влажно поползла и сомкнулась. Наверное, это стоило понимать так, что Похоронная Яма всё‑таки приняла её щенков…
Собака ещё немного повыла над этим местом… потом побежала кру́гом, вдоль края Ямы, высматривая зазевавшихся лягушек.
Она стала часто прибегать сюда, чтобы привычно повыть над влажным, в любой зной не подсыхающим берегом. Весной собака уже и не помнила, зачем она это делает — та, первая течка, больше не повторялась, и ни один из дворовых псов больше не смотрел на неё, как на суку. Иногда она замечала, что не одна тут — несколько раз к Яме приходил с пустыми руками странный человек… худой, как она сама, да и пахнущий примерно так же. Собака его не боялась, но и близко старалась не подходить. Кто этих людей разберёт? Человек этот почти всегда был голодным, а голод порой понуждает на очень странные поступки.
Другие люди исправно свозили к Яме своих мертвецов, телегами или, кто победнее, на тачках — на этих собака почти не обращала внимания. Но та, вчерашняя повозка…
Двое косматых, как ненавистные её дворовые псы, людей — долго удили, долго возились с верёвками цепями… и, наконец, вытащили из Похоронной Ямы человеческого щенка… Нет, не совсем младенца, а скорее подростка, но тот всё равно был куда ближе к щенячьему возрасту, чем ко взрослому — лапы у него были непропорционально большими. Этих двоих ждал на телеге кто‑то третий, возраста совсем уж непонятного — по запаху юного, а по виду совсем дряхлого. Ей стало любопытно и собака долго нюхала воздух и издали засматривалась на телегу, а потом…
Люди ушли, их телега ускрипела вдаль, и стало совсем пусто — собака вдруг почувствовала, что из её мира навсегда исчезло что‑то такое, чего она отчаянно не хотела терять. Она опять легла около самой кромки Ямы…, но это больше не приносило ей покоя, как раньше… хотя она лежала долго и старательно, домиком сложив поверх морды собственные лапы — единственную доступную ей защиту от дождя. Так, под дождём, она и уснула… и ей снилось — один из её щенков ожил, завозился где‑то в полыни.
Собака помнила последыша лучше всех остальных — тот родился самым чудным из всех, был самый слабенький, но и самый нахальный при этом… Теперь он вдруг приснился ей острозубым и… во сне ей так показалось — очень быстро рос, хоть и оставался невидимым… Собака встревоженно подняла голову и осмотрелась… потом привстала на подгибающихся лапах, чутко пошевелила промокшими ноздрями…, но нет, она, вероятно ошиблась — того полузабытого запаха не чувствовалось нигде. Однако — собака уже не могла успокоиться.
Она была больна… должно быть отравилась, сожрав какую‑то падаль. После подобного ей и раньше часто приходилось болеть, но собака знала, что любая хворь рано или поздно отступит, если много спать и пить вдоволь воды. В этот же раз — ей не лежалось на одном месте, собака то и дело вскакивала и беспокоилась. Довольно быстро ей становилось хуже.
Она выла! Выла так, как никогда ещё в своей жизни… и сама не понимала, почему не может лежать смирно и тихо…
Ей было слышно, как люди в городе стреляли из ружей… там опять что‑то горело, и тоскливый привкус жжёного волоса расползался и расползался у неё на языке. Лишь на рассвете — собаку вырвало желчью. К тому времени она уже была готова подохнуть, но снова встала и пошла куда‑то, оставляя тут и там на стеблях полыни тягучую слюну. Лапы её разъезжались на скользком. Она бесцельно бродила в светлеющих сумерках — собираясь перед смертью досыта напиться из первой же попавшейся лужи, но всё никак не могла выбрать, из какой именно…
Сразу после дождя удобнее всего было пить из наезженной колеи — не хуже, чем из заправского корыта… и собака долго сидела у края дороги, борясь со спазмами, что один за одним перекручивали ей глотку. Лакать этой воды она так и не смогла… пришлось ей так и убираться восвояси, искать другую лужу.
Едва прекратив давиться собственной слюной, она вновь услышала скрип колеса.
Совсем было не удивительно, что после ночной заварухи люди опять кого-то повезли к Похоронной Яме…, но именно этот скрип — собака узнала. Она поползла наперерез идущей со стороны города телеге, волоча волоком задние лапы, ставшие вдруг непослушными…
Кони были — те самые. Два пегих битюга и бледная кобыла посередине… И возчик, что погонял их, был тот же — один из ловцов человеков, перепоясанный вожжой… Но почему-то — сейчас при лошадях был только он один.
Ползти ей пришлось довольно долго — телега не свернула к Похоронной Яме, как она ожидала, а пошла стороной — на выезд из обитаемых мест, в обход руин древнего людского дома, в котором на памяти собаки никогда никто не жил, и которое люди между собой почему‑то называли «греховным храмом». Собака уже решила, что ей нипочём не поспеть за телегой, раз задние ноги совсем отказали и ей приходится ползти на брюхе, скобля воспалёнными сосками о дорогу…, но вдруг почуяла и второго возчика. Тот, бородатый и плечистый — поджидал своего товарища, притаившись за грудой кирпичного боя, сквозь который давным-давно проросла трава.
«Что-то сейчас произойдёт…» — решила собака… и не ошиблась.
Когда «плечистый» выскочил из засады, то «перепоясанный» — от неожиданности или же со страху — шарахнулся прочь так рьяно, что, наверное, выпал бы из телеги прямо на дорогу, не ухватись вовремя за дощатый борт. Он попробовал хлестнуть лошадей и погнать упряжку шустрой рысью, но битюги заартачились, узнав «плечистого» и приветственно оборотив к нему пегогривые свои головы. Даже бледная кобыла — и та не подчинилась «перепоясанному».
Собака продолжала ползти, время от времени поднимая морду над травой, чтобы ничего не пропустить.
Эти двое и вели себя будто псы, на которых были
