Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— Ну, и хрен с тобой! — сказал тогда ему «расстёганный», выпрямляясь. — Сдохнешь — и то ладно…
Он поспешно отступил на пару шагов назад, когда «плечистый» пошевелился в ответ на эти слова.
— Уда… — сказал лежащий… и плюнул кровью себе на грудь. — Сколько? Сколько… они заплатили тебе?
Оскалившись, «расстёганный» обошёл телегу и по самое плечо засунул руку в солому, выстилающую дно. Но… позвенев спрятанным, передумал его доставать и показывать.
— Сколько надо, столько и заплатили! — отрезал он. — Обозному старшине — может, это и мелочь… А мы — люди простые.
— Сколь… ко?
— Да уж я не шибко грамотей, чтоб такие деньжищи перечесть… — вроде даже смутился перед ним «расстёганный». — Пальцев у меня не хватило… — он растопырил обе пятерни — обе были грязные, но правая сильнее была измазана кровью. — Да, и у нас двоих, если б ты, кум, таким упрямым не был — тоже не хватило бы… Вот было б нас трое — тогда… может быть.
— Будь ты… — начал «плечистый», но воздуху ему не хватило.
— Но-но… — перепугался «расстёганный», и не дал ему договорить ритуальной фразы. — А, ну — чур меня!
Соорудив из пальцев пятиугольную фигуру, он наскоро плюнул сквозь неё, метя на сапоги «плечистого».
Плевок тоже был ритуальным, но удачным не вышел — собака поняла это, увидев, что плевок «расстёганного» не пролетел насквозь, как тот задумывал, а соплёй повис на одном из его же пальцев. Поняла она и то, что ей теперь следует сделать… Наверное, этого и хотела Глина, назначив собаке столь странную судьбу…
И, пока этот человек вытирал опоганенную руку о штаны и перевязывал вожжу на животе, будто тщась опять сойти за прежнего «перепоясанного» — она даже ползком сумела сократить расстояние до одного короткого броска… всё, на что у неё хватало сил. Человек как раз стоял к ней спиной и перепрятывал поглубже в соломе позвякивающее своё сокровище
Битюги первыми почуяли её приближение — испуганно фыркнули… тряхнули гривами и сошли с места, увлекая за собой и бледную кобылу тоже. «Расстёганный‑и‑наспех‑перепоясанный» отвлёкся на них, потом шарахнулся от ожившего колеса и лёг животом на тележный борт, потянувшись за вожжами. Собака высоко задрала истекающую слюнями морду и цапнула его за самое мягкое. Тот заверещал, больно брыкнул её ногами, и она отстала. Проехавшись вместе с телегой пару десятков шагов и так и не дотянувшись до вожжей, укушенный ею человек опять шлёпнулся на дорогу… и, пока поднимался, придерживаясь за мягкое место, телега успела отойти довольно далеко.
— Тпру! Тпру… — отчаянно завопил он, но лошади только прибавили шагу.
Тогда он припустился вдогонку, но прокушенная ягодица мешала ему — бежать не получалось, выходило только ковылять следом, по-утиному приседая через шаг.
В изнеможении вывалив язык, собака следила за ним, пока белёсо-пегий дым, что несло ветром со стороны города, не скрыл от её глаз и лошадей, и человека… Тогда она совсем по‑человечески удовлетворённо кивнула… как смогла отёрла лапой слюну, что так и сочилась двумя ручьями от её не способных более сомкнуться челюстей… и поползла ко второму человеку, оставшемуся на дороге.
Тот попытался что-то сказать ей… то ли погнал прочь, то ли поманил…, но собака не поняла — из‑за тех кровавых пузырей, что при каждом выдохе надувались и лопались поверх его бороды. От его живота тоже несло кровью и пропоротой требухой… и, ещё собака почему‑то почуяла хорошо знакомый ей запах мышиного дерьма — она раньше часто охотилась на мышей около амбаров, пока дворовые псы не изгнали её из города. Наверное, от мышей она и подцепила эту дурную болезнь, от которой ей сейчас так плохо…
«От мышей, — обречённо подумала собака, — всегда одни беды…»
Как, впрочем, и от всего, что приходит из‑под земли… И этот плечистый человек — наверное, тоже когда‑то подцепил ту же болезнь, что и она. Это объясняло, почему им обоим так не везло… Придя к такому выводу, собака почувствовала к человеку что‑то вроде симпатии — какого-то нового, совсем неизвестного ей чувства. Она лизнула кровь с живота человека…, но не смогла проглотить и её.
Тогда собака легла рядом, положив морду человеку на бедро, и закрыла глаза…
Ветер, сквозящий со стороны города доносил до них обоих какие‑то звуки — то ли людские выкрики, то ли щенячий скулеж… она не смогла разобрать. Потом что‑то загрохотало — взахлёб, перебивая друг друга… и ветер резко запах гарью.
Глава 45 (последняя, как собственная смерть, которая итогом жизни станет…)
Луций прошёл сквозь горящий бурьян на другой стороне Ремесленной, незамеченный никем — высунулся наружу из едкого дыма и огляделся, а потом и пересёк тёплое пепелище, так и не встретив по пути ни единого человека.
Уже достаточно рассвело и, несмотря на дым, с высокой части стены ему было хорошо видно, как настигли Кривощёкого, и как прибили. Луций равнодушно следил за этим действом, лишь подмечая — пешая цепь разорвалась, жандармы гурьбой побежали смотреть на убитого Болтуна. Забор повалили, чтоб не мешал обзору, и весь служивый народ теперь толпился там, топчась сапогами по разбросанным доскам. Постепенно съезжались и верховые. Лошади под всадниками упирались, не желая подходить ближе…
Луций собирался дождаться, когда все верховые спешатся и некому будет заметить его передвижения с высоких сёдел, но прождал долго, а они всё подъезжали — новые и новые. Наконец, он посчитал, что ждать довольно — конная шеренга, что стягивалась тугой петлей вокруг Приговоренного квартала, смешалась и рассыпалась. Да что там — по всему околотку снимали заставы и распускали разъезды.
К телу Кривощёкого уже подвели Духовника. Тот был то ли болен, то ли вмотан до предела — еле переставлял ноги, и два рослых жандарма поддерживали его с боков. Все трое, и Духовник, и его конвойные — низко склонились, чтобы рассмотреть убитого получше. Луций видел сквозь бурьян, как Духовник сделал утвердительный знак… жандармы тут же силком распрямили его и повели обратно. Наверное, так и есть — всё‑таки были его конвойными, а не помощниками…
Подоспевшее жандармское начальство допрашивало этого Духовника слишком
