Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Собака уже подползла к обоим на то расстояние, с которого стало возможно разбирать слова, а не только звуки голосов и ударов.
— Вот ты, сука! — проговорил «плечистый», непонятно к кому обращаясь…
Собака поползла медленнее — опасаясь, что её заметили и сейчас швырнут камнем.
Но «перепоясанный» тут же сам отозвался на «суку», хоть и был (и по запаху, и по всем видимым признакам) человечьим кобелём:
— Не надо, кум, меня сучить… — заскулил он. — Ты не так понял всё! Не гневись, кум. Не надо… не на…
Ещё один удар снова швырнул его плашмя на дорогу.
— Ты… — рявкнул «плечистый», глядя, как упавший копошится — с трудом разбирая теперь, где у него руки, а где ноги… — Ты Его Духовникам продал? Псина ты шелудивая!
Собака замерла, вконец запутавшись и опять решив, что говорят о ней…
— Да, ты что, кум! Ты никак собирался до конца дней своих этому Болтуну служить? И как думаешь — сколько тех дней у тебя ещё оставалось?
Тот в ярости двинул лежащему сапогом под рёбра, опрокидывая с четверенек навзничь. Потом — добавил… и ещё… и ещё… Собака, с удивившим её саму интересом, следила за человечьей дракой, а потому — увидела, как что‑то длинное, похожее на старую кость, выпало у него из‑за голенища, не удержавшись там во время очередного пинка… скользнуло по грязи к телеге и коротко блеснуло из‑под самого колеса. «Плечистый» ничего не заметил — он уже шумно дышал, притомившись впечатывать сапожищем в бывшего своего товарища.
Зато «перепоясанный»… нет, теперь он был просто «расстёгнутым», ведь по́лы его душегрейки хлюпали и волочились в дорожной грязи, когда он отползал подальше из‑под едва не растоптавших его сапог — заметил.
— Кум… — запричитал он, незаметно прибавив прыти. — Да ты ж убьёшь меня!
— Мало… тебя убить… — заверил его «плечистый», преследуя его по пятам и с трудом переводя дух.
— Не веришь мне, кум? — взвыл тот. — А зря! Зря… Я тебе давно говорил — нечистое дело! Уходить надо было ещё два воскресенья назад. Так, нет же — заладил ты: «Слово моё… слово…» Думаешь, что честностью этой дурной — ты удачу себе вернёшь? Дурак ты, кум… если так думаешь… Ай! Да перестань ты, дай сказать…
— Сколько? Сколько они заплатили тебе?
— За Болтуна?
«Плечистый» одним рывком нагнал его и снова с размаху пнул прямо в рыло, отчего тот пару раз кувыркнулся, перекатившись к самой телеге.
— Не зови так своего и моего Хозяина… — прохрипел он. — Не болтай сам поганым своим языком! Иначе, клянусь и тебе, как Ему поклялся — сейчас же прибью твой язык к колесу, да стегану своих пегих!
— Кум… одумайся. Духовники же тебе читали — то золото, на котором мы клялись… греховно, раз сквозной дыркой осквернено! Оно ничего не стоит теперь, а значит и клятва силы никакой не имеет! И удачу твою — не вернёт оно…
Сказав так, тот — сжался в комок, наглухо затворил себе рот обеими ладонями, всю бороду в грязи перемазав.
— Да, человек, что удачу когда-то пропил — немногого теперь стоит… — горько сказал «плечистый», возвышаясь над ним. — Но я всё равно знать хочу: а сколько же стоит тот, который совесть свою последнюю — и ту за ужином слопал. За ужином, что тем золотом, греховным ты говоришь, и был оплачен… Так сколько?
Он снова стиснул кулак и воздел его над головой.
— Так я тебе всё отдам, кум… — взмолился «расстёгнутый», закрываясь от того кулака, будто от кувалды. — Всё, что заплатили… Кум, не серчай… слаб я… не устоял! Ты-то сам, пока с удачей дружбу водил — какого высокого полёту ты был человек! Летал туда‑сюда по всему свету наравне с журавлями… обозы к самому морю водил. А я — синице в руке, и той был рад… Помнишь, как жена за меня просила, чтоб я с обозами твоими ходил… а, старшина? А теперь вот ни жены больше у меня нет, ни детишек не народили — одна кобыла, да и та… — он взялся за голову, вцепился во взъерошенные патлы, припал короткой бороденкой к земле, будто сгорая дотла в великом стыде… — Прости меня, кум! Вот, сам возьми всё — там, под сеном, под войлоком…
— И сколько там?! — заорал «плечистый». — Сколько мне под моим же войлоком взять? Ты — даже коней моих увёл, сучья душа!
Он наклонился, хватая своего бывшего подельника за грудки, и рывком потащил на себя…
Собака поняла, что сейчас их обоюдный ор закончится так же скверно, как почти всегда заканчиваются людские потасовки — ещё одно тело уйдёт в бездонную Яму. И тот, кто был снизу — тоже это понимал, а потому отчаянно хватался одной рукой за тележное колесо, а другой скрёб и скрёб в грязи около его обода. Он был одновременно и скользкий, как змея, и цепкий, будто репейник в шерсти… Так и не сумев оторвать его руки от колеса, «плечистый» придавил его коленом и широко размахнулся башкой, собираясь припечатать лежащего покатым своим лбом… и собака даже зажмурилась на мгновение и смутилась, насколько по-человечески это у неё вышло. Но удар, способный одним махом выбить все зубы или нос внутрь рожи вдавить — сильным не получился… Колено «плечистого» заскользило в дорожной грязи и они оба на миг оказались лежащими на дороге, лицом к лицу… и лица их вдруг поменяли свои выражения — плаксивая рожа теперь хищно щерилась, а яростная… наполнялась немым, детским почти удивлением.
Собака выпрямила передние лапы и привстала, насколько смогла, чтобы посмотреть, чего они возятся…
А-а-а… вон в чём было дело… Нож, рукоятку которого она ошибочно приняла за кость, теперь торчал из живота «плечистого» и, должно быть причинял тому дикую боль — он не сдавался, всё порывался ещё как‑нибудь огреть «расстёганного», кулаком или коленом…, но всякий раз осекался и не доводил удар до конца. В конце концов, он ослабел… «Расстёганный» освободился от его хватки и встал, оскользнувшись в крови и неловко наступив старшине на бороду.
Лицо у «расстёганного» — было злым, но по‑прежнему испуганным. И ещё
