Сказания о мононоке - Анастасия Гор
– Мажь тонким слоем днём и вечером, – напутствовал Странник, продолжая устраиваться на ночлег. – Поможет.
– Бесплатно? – уточнила Кёко недоверчиво.
Странник ухмыльнулся:
– Бесплатно. Оммёдзи нужны его руки, без них, увы, никак. Так что, прежде, чем мы начнём твоё обучение, ладони должны зажить.
«Обучение? Он сказал про обучение? Ох, слава Идзанами-но микото, он всё-таки будет меня обучать, а не только молча водить по лесам!»
Кёко радостно нанесла на порезы мазь тонким слоем и лишь тогда вдруг осознала, как же сильно, оказывается, у неё болели всё это время руки. Она точно сунула их в сугроб: маковый сок в составе свернулся на краях ранок, покрыл их матовой плёнкой и мгновенно обезболил, остудил. Кёко опрокинулась на циновку от облегчения под чернеющим небом.
– А от чего, кстати говоря, спас тебя мой цукумогами? – спросил Странник вдруг.
– От Хосокавы.
– А что он сделал?
– Поцеловал меня против моей воли.
– Хм. – Странник помолчал немного. – Хороший цукумогами.
Он лёг, подложив одну руку под голову и погрузив пальцы в разметавшуюся по подстилке чёрную копну, которая будто стала частью сомкнувшейся вокруг ночи. Серебряные, яшмовые, бирюзовые и железные защитные амулеты на его шее позвякивали даже от обычного ветра. Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!
Кёко никогда раньше не ночевала в лесу, не спала на голой земле рядом с почти незнакомцем-мужчиной, и потому была уверена, что до утра глаз не сомкнёт, но маковый сок в мази, напоившей её порезы, будто и её саму напоил, одурманил. Веки отяжелели, тело под шерстяным покрывалом – тоже, и Кёко пришлось драться со сном, щипать под кимоно свои рёбра, чтобы ещё немного продержаться. Она, сколько могла, вглядывалась через вялое пламя в силуэт по другую от него сторону.
То, что вилось вокруг них обоих и напоминало клочки зыбкого тумана между надгробиями, которые она видела с крыш Камиуры, свербело в носу запахом жжёного табака. Странник курил, растянувшись на спине, разувшись и закинув одну ногу на другую, а пепел с кисэру стряхивал на расчищенный от травы и листьев песок за своей головой. Когда длинные графитовые когти постукивали по костяной трубке, шевеля в маленькой чаше табак – стук, стук, стук! – Кёко вспоминался шум дождя, стучащий по крыше родного имения. А когда Странник в очередной раз пускал между раскрашенных губ молочно-белое облако, – фьють, фьють, фьють! – почему-то вспоминался ветер и то, как уютно он гудит зимой под полами и в дымоходе. Грудь его поднималась и опускалась размеренно. Длинные рукава укрывали его сверху, как одеяла, и в какой-то момент Кёко заметила, что вьющийся у него изо рта дым больше не похож на туман.
Он похож на сновидения.
Животные – не хищные, а собаки и кошки, – гоняются друг за другом по кругу, виляя хвостами; мчащиеся по трактам повозки, гружённые бочками со сливовым вином, и одинокие всадники; мико, танцующая безудержный и неистовый камикагура на храмовой сцене; синие щипцовые крыши, ятаи с едой, облетающие на ветру бирюзовые глицинии. Кёко, перепрыгивающая с крыши на крышу, целёхонький Кусанаги-но цуруги в её руке, и красные бумажные фонари, за которыми она гналась, плывущие по небу вместе с рубиновыми листьями в честь осеннего мацури, где на празднике в центре города, её уже ждали дедушка, сёстры и отец.
Странник вдыхал в себя дым горьких трав, а выдыхал истории. Сквозь них тускло просвечивались звёзды и узкий серпик луны, похожий на коготь Изобильной Лисицы. И Кёко вдруг поняла, что глаза её давно закрыты, но она всё равно видит Странника и то, как он курит, смотрит на небо, а затем, через уже мёртвый огонь, на неё.
– Спи, юная госпожа, а не то и завтра заставлю тебя есть пересоленный рис, – шепнул он, словно бы немного с нежностью, и Кёко послушно уснула.
На следующий день, к полудню, они дошли до тракта Накасэндо, и в первые же десять минут Кёко едва не задавила телега. Странник в последний момент выдернул её за бант оби из-под колёс, и тогда она впервые испытала на себе его силу. Словом, эти руки только выглядели изящными, но двигались быстрее, чем трепещут стрекозиные крылья, и легко могли удерживать человеческий вес, если судить по тому, как Кёко почти улетела в траву. Странник при этом на неё даже не оглянулся, шёл всё время чуть впереди, но перехватывал подобным образом ещё несколько раз. Они следовали за вереницей лошадей, паланкинов, пеших путников и таких же странников, как они сами. Камиура тоже была отнюдь не селом и расчерчивалась широкими дорогами из белого и серого камня, но торговый тракт не шёл с теми ни в какое сравнение: широкий, как полноводная река, и такой же подвижный. Кто-то ехал из столицы выполнять поручения сёгуната, а кто-то – в столицу, чтобы их получить. Или на север, где земля, сплошь покрытая горной породой и снегом, не могла принести плоды, но давала крепкий и редкий зелёный мрамор. Кто-то же держал путь на юг, к островам, где круглый год можно питаться свежими фруктами, а несколько паломников шли в Камиуру, шепчась о её красотах и о том, что нужно «обязательно посмотреть на кагура, какой пляшут только там, точно ками с небес спустились».
Ступая рядом со Странником так, что их пышные банты, коралловый и золочёно-жёлтый, иногда соприкасались, Кёко заметила годзэ – слепых женщин с бивами, дудками и трещотками, зарабатывающих на жалости прохожих и своей красоте (недаром разрез их кимоно тянулся почти до бёдер, заливая румянцем всех, кто его замечал, особенно тех паломников). Мимо проскочил, расталкивая людей, суетливый хикяку с набитым узелком, а следом за ним – художник или поэт: красивый юноша, тоньше бамбуковой трости, нёс в руках пергамент, закреплённый на дощечке, и что-то выводил на нём кистью прямо на ходу. Кёко видела торговцев с коробами наперевес, как тот, за которого себя выдавал Странник, и актёров театра кабуки, с которыми он мог бы запросто слиться. В общем, много чего она видела, но только не город где-нибудь впереди. Тракт казался бесконечным.
Двуцветные плоские камни чередовались между собой – чёрный с синим, синий с чёрным – и образовывали геометрические фигуры, плоские, отполированные чужими сандалиями. Везде было чисто – ни навоза,
